Тютчев Фёдор Иванович

Федор Иванович ТЮТЧЕВ (1803-1873)

У Тютчева необычайная литературная судьба. По возрасту он при­надлежит к поколению Пушкина и писать начал достаточно рано, но по-настоящему в русский литературный процесс вошел лишь в пяти­десятые годы. В 1821 г. после окончания Московского университета сотрудником дипломатической миссии он уехал в Германию и в Рос­сию вернулся лишь в 1844 году. В Германии он возмужал, обзавелся семьей, там родились его дети, там он пережил трагедию смерти жены и женился второй раз, там он сблизился с Генрихом Гейне и знамени­тым философом Фридрихом Шеллингом, по сути дела, там он стал по­этом. И хотя стихи Тютчева появлялись в русских журналах и альма­нахах («Галатея», «Денница»), а в 1836 г. большая подборка его стихо­творений была напечатана в пушкинском «Современнике», хотя Вя­земский и Жуковский высоко ценили Тютчева, он оказался поэтом публике неизвестным. И только когда в 1850 г. в «Современнике» появилась статья Некрасова «Русские второстепенные поэты», в ко­торой он говорит о необыкновенном таланте Тютчева и ставит его в один ряд с Пушкиным и Лермонтовым, начинается эпоха даже не из­вестности - знаменитости Тютчева. О нем пишут Тургенев, Фет, Ап. Григорьев, Добролюбов. Критик И.С. Аксаков в 1874 году написал о нем большую монографическую работу, в которой называл его са­мобытным мыслителем, своеобразным поэтом, носителем и двигате­лем русского народного самосознания.

(Полдень. Весенние воды. Silentium. Осенний вечер. «О чем ты во­ешь, ветр ночной?..». «Тени сизые смесились...». «Как океан объемлет шар земной...». Цицерон. Предопределение. «О, как убийственно мы любим...» «Она сидела на полу...». «Весь день она лежала в забытьи...»).

Все художественное наследие Тютчева - лирика. В небольшом лирическом стихотворении он нашел форму, в которой смог выра­зить свой мир с наибольшей полнотой. В течение всей жизни он писал по существу об одном - о природе и человеке в соотноше­нии с природой, и можно с достаточным основанием считать, что все творчество Тютчева представляет собой единый текст.

Своеобразие понимания Тютчевым природы особенно видно, когда мы сравниваем его стихи с пейзажной лирикой Пушкина, Некрасова, Фета. Природа для Тютчева не просто цветы и деревья, животные и птицы, ручьи и леса, которые он изображает и которы­ми любуется, они всегда детали и знаки целостного мира; слово «природа» у него и значит «мир», «мирозданье», «космос». Тютчев может прямо говорить об этой целостности («Как океан объемлет шар земной...»), а может создавать образ единого мира, как в «Ве­сенней грозе», когда

И гам лесной, и шум нагорный

Все вторит весело громам . -

Последняя строфа мифологически объясняет явление грозы, соединяя небо и землю:

Ветреная Геба,

Кормя Зевесова орла,

Громокипящий кубок с неба,

Смеясь, на землю пролила.

В «Полдне» «вся природа» объединена состоянием полдневной «жаркой дремоты», в «Весенних водах» воды «гласят во все кон­цы» и т.п.

Лирику Тютчева обычно называют философской: картины при­роды вызывают глубокие и напряженные раздумья о жизни и смер­ти, мироздании и человечестве, о «темном корне бытия» (Вл. Соловьев). Изображение у Тютчева слито с мыслью, а мысль всегда насы­щена сильным и страстным переживанием. Философская идея Тют­чева - всегда художественная, то есть образная, идея.

И еще одна, очень важная сторона в понимании Тютчевым при­роды - она одухотворена, наделена душой и сознанием. Одушев­ление природы в поэзии достаточно обычно, метафоры и олице­творения мы найдем у любого поэта. У Тютчева это имеет другой характер. Образ природы как живого существа для него не поэти­ческая вольность, а истина. Природа обладает способностью не только к чувству и движению (весенний гром грохочет, «как бы резвяся и играя», вешние воды «бегут, и блещут, и гласят...», май­ские дни «толпятся весело»), но и к высшим духовным проявлени­ям, возможным только для сложной и развитой психики, - в осен­нем вечере на всем лежит

Та кроткая улыбка увяданья,

Что в существе разумном мы зовем

Божественной стыдливостью страданья!

Природа и человек родственно связаны между собой. В стихотво­рении «Как океан объемлет шар земной...» величественное и таин­ственное движение ночного мира уносит человека «в неизмеримость темных волн». «Глас «стихии» - ее «звучные волны» - обращены к человеку: «То глас ее: он нудит нас и просит...» . В одном из самых знаменитых, программных стихотворений Тютчева «Silentium!» («Молчание!») «душевная глубина» уподоблена вселенной, где чув­ства и мечты движутся, как «звезды в ночи». У человека и вселенной один исток - «древний хаос», беспредельная бездна, из которой все появилось на свет и в которую все уйдет, «когда пробьет последний час природы». Память о «родимом хаосе» живет в ночи, и это общая мука мира и человека («О чем ты воешь, ветр ночной?»). «Мука» - потому что чувство непонятное, неосознанное, не поддающееся объ­яснению разума, но сильное, «неистовое», понятное сердцу. Но внут­ри этой общности (и мир, и человек обладают «дневной», светлой и разумной, и «ночной», иррациональной и мрачной, сущностью-ду­шой) существует трагическое противоречие между природой, вопло­щающей общее, гармоничное, беспредельное, и человеком, с его ко­нечностью и хрупкостью. Переживание краткости человеческого су­ществования, ограниченности его возможностей - распространен- нейший мотив романтизма, но ни у одного русского поэта острота этого ощущения не была доведена до такой максимальности трагиз­ма, как у Тютчева. Жизнь человека для Тютчева всегда на грани исчезновения, небытия: «Бесследно все - и так легко не быть!» , и эта хрупкость связана с отгороженностью его «я» от остального мира, непричастностью к жизни «божеско-всемирной» . Спасение человека - в соединении с миром. «Он с беспредельным жаждет слиться» , - говорится в стихотворении «О чем ты воешь, ветр ноч­ной» . Достижение этого слияния - тема стихотворения «Тени сизые смесились...» Первая строфа стихотворения рисует некий срединный мир, мир перехода, в котором сняты противоречия между днем и ночью:

Тени сизые смесились,

Цвет поблекнул, звук уснул -

Жизнь, движенье разрешились

В сумрак зыбкий, в дальний гул...

Состояние слияния противоречий ведет к уничтожению их и между человеком и миром:

Все во мне, и я во всем!

Но странно, отмечает современный литературовед, это причас­тие всеобщей жизни не вызывает ликования, а определяется как «час тоски невыразимой». Смысл этой строки расшифровывается во второй строфе. Речь в ней идет не о расширении индивидуаль­ного человеческого существования в мировой жизни, а о полном уничтожении личности в безличностном мире:

Дай вкусить уничтоженья,

С миром дремлющим смешай!

И Тютчеву нужно оксюморонное сочетание «вкусить уничтоже­нья», чтобы выразить неразрешимость противоположных чувств - «жажду слиться» и ужас гибели.

Человек трагически отделен от всеобщей жизни, но также и от существования других людей. Это одна из тем «Silentium!»

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь.

Взрывая, возмутишь ключи, -

Питайся ими - и молчи.

В шести стихах этой строфы выделены пять слов, связанных с язы­ком, с его функцией говорения - восприятия. Для романтизма по­нятие языка одно из основополагающих (вспомните «Невыразимое» Жуковского, где «наш язык земной» и язык природы оказываются главными принципами противопоставления). Язык - максимальное выражение обращенности к другим. Требование молчания, задан­ное уже в названии непривычной (к тому же латинской) и потому сильной формой восклицательного назывного предложения и настоя­тельно звучащее в конце каждой строфы, обрекает человека на су­ществование в замкнутости своего мира.

Преодоление бесследности человеческого существования Тют­чев видит в причастности человека великим и трагическим событи­ям времени. Эта тема, звучащая в стихотворении «Цицерон», не­посредственно связана с темой мира и бытия, основной для Тютче­ва. Недаром возникает образ бури, время представлено образом ночи, а конец «римской славы» уподоблен закату звезды: Оратор римский говорил Средь бурь гражданских и тревоги: «Я поздно встал - и на дороге Застигнут ночью Рима был!» Так!.. Но, прощаясь с римской славой, С Капитолийской высоты Во всем величье видел ты Закат звезды ее кровавый!..

И как природный мир измеряется интенсивностью жизни, ее «преизбытком» (максимум выражения этого - гроза), так жизнь человека оценивается той напряженностью его существования в «бурях» истории, которая дает ему бессмертие.

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Его призвали всеблагие

Как собеседника на пир.

Он их высоких зрелищ зритель,

Он в их совет допущен был -

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил!

Всю строфу пронизывают смыслы участия человека в жизни мира, совместного действия человека и богов: образы мира - «пир», «зре­лище», «совет»; человек, посетитель «сего мира», - «собеседник», «зритель», «допущенный». Равенство небожителей и человека утвер­ждается и прямым сравнением («заживо, как небожитель»), и тонкой перекличкой однокоренных слов («блажен» - «всеблагие»).

В 1850-1860-е годы важнейшей темой для Тютчева становится любовь. Его любовная лирика - одно из воплощений центральной темы мироздания. Как образ мира строится на антитезах, так и в любви явлены противоположные силы созидания и разрушения, она несет человеку счастье и страдание, она «и блаженство, и безнадеж­ность». В любви сильнее всего проявляется жизненная полнота, но в ней же - тяготение к смерти. Любовь и самоубийство для Тютчева - «близнецы». Любовь - максимальная близость людей, «союз души с душой родной» - и неравная борьба, «съединенье», «сочетанье», «слиянье» - и «поединок роковой». Здесь (в стихотворении «Пре­допределение») Тютчев как бы нанизывает один за другим синони­мы, чтобы тем сильнее прозвучало слово противоположного значе­ния. В другом случае противоречие выражается с помощью оксюмо­рона: «О, как убийственно мы любим...»

Один из замечательных исследователей русской литературы Г.А. Гуковский писал о том, что любовная лирика Тютчева стремит­ся к объединению в своего рода роман, близкий по характеру и сю­жету к прозаическому роману того же времени. В виду имеется так называемый «денисьевский цикл», биографическая основа которо­го - история любви уже стареющего Тютчева к Елене Александ­ровне Денисьевой, молодой девушке, воспитаннице Смольного ин­ститута, в котором учились дочери Тютчева. Это было глубокое, серьезное и страстное чувство, проверенное временем (их отношения продолжались 14 лет, за это время у них родилось трое детей). Вся тяжесть общественного осуждения за «скандально» открытую связь легла на Денисьеву: от нее отказался отец, ее не принимали светские знакомые, дети считались «незаконными» - все это ускорило течение болезни (у нее развилась чахотка), и в августе 1864 года она умерла. Тютчев так и не нашел успокоения после смерти, в которой считал себя виновным.

В «денисьевском цикле» появляются новые для русской любов­ной лирики черты. Это и роль женщины, которая перестает быть простым объектом любовного переживания, но становится пол­ноправным участником любви, это и необычайно развитый пси­хологизм и диалектика чувства героев, не менее сложная, чем в романах Тургенева и Достоевского. Проявляется еще одна такая необычная для традиционной лирики черта, как внимание к внеш­нему - позе, жесту, детали портрета: «Она сидела на полу / И груду писем разбирала...», «Весь день она лежала в забытьи, / И всю ее уж тени покрывали» . Но как бы ни был внимателен Тютчев к внеш­нему, оно всегда дается как высокое и значительное, всегда связа­но с внутренней, духовной жизнью. Героиня, разбирающая пись­ма, «... чудно так на них глядела - / Как души смотрят с высоты/ На ими брошенное тело...» .

Стиль поэта, то есть особенности его поэтического слова: лекси­ка, характер эпитетов, метафор и сравнений, синтаксические осо­бенности и особенности размера и ритма - все это выражение со­держания его поэзии. Мы уже говорили о значении антитез и ок­сюморонов для обозначения противоположных сил, действующих в жизни мира и человека. Отметим лишь немногие, наиболее за­метные и характерные для Тютчева стилистические элементы.

Выражение полярности мы замечаем в тютчевской лексике и в особенностях его интонации - с одной стороны, множество арха­измов (ладья, ветрило, выя, ланиты, оный, сей, святилище, мысль изреченная и пр.)., с другой - рядом с этой торжественной лекси­кой больше обыденно-разговорных, «непоэтических» слов и выра­жений, чем у любого другого поэта его времени.

Ораторская интонация чрезвычайно характерна для Тютчева (этот поэт, написавший «Silentium», страстный оратор!), и она находит выра­жение и в торжественности архаизмов, и в знаменитых тютчевских двукорневых эпитетах («громокипящий кубок», «вседробящая струя»), напоминающих о Державине и XVIII веке, и в постоянных обращени­ях, усиленных восклицательной или вопросительной формой («О чем ты воешь, ветр ночной?», «О вещая душа моя! О сердце, полное трево­ги!»), и в формах повелительного наклонения (в «Silentium», в кото­ром всего 18 стихотворных строк, таких форм 10).

О роли метафор и олицетворений мы уже говорили: она не может не быть значительной у поэта, который создает образ живой и одухо­творенной природы. Но еще один троп - эпитет - занимает не ме­нее заметное место в его поэзии. Эпитеты Тютчева многообразны и многофункциональны. Часто они поражают неожиданностью, непред­сказуемостью. «Лениво дышит полдень мглистый...» - для того чтобы увидеть солнечный летний полдень «мглистым», нужна особая остро­та зрения и особая точность передачи. Обычно для Тютчева «нанизы­вание» эпитетов, создающих сложный и объемный образ предмета. Сумрак в стихотворении «Тени сизые смесились...» назван «тихим», «сонным», «томным», «благовонным», «зыбким». Стремление к точ­ности и одновременно к усилению признака рождает чрезвычайно характерные для Тютчева двойные, соединенные дефисом, эпитеты, такие как «таинственно-волшебные думы» в Silentium!» или «груст­но-сиротеющая земля» в «Осеннем вечере».

Этот очень короткий и неполный обзор стилистических элемен­тов поэзии Тютчева все же позволяет понять, насколько богат и сло­жен его поэтический мир.

Был последователем немецкого философа-идеалиста Шеллинга, который понимал природу как закономерное единство противоположностей. Эта концепция нашла немало поклонников в среде молодых поэтов-романтиков не только в Европе, но и в нашем отечестве. В какой степени мировоззрение поэта отразилось в его бессмертных творениях, поможет оценить анализ лирического стихотворения Тютчева «Листья».

Первостепенный поэт

Тютчев уехал в Германию в качестве дипломата в 1821 году, там он познакомился со своими кумирами - Шеллингом и Гейне, женился на Элеоноре Петерсон и продолжал писать стихи, которыми был увлечен с отрочества. Из-за границы поэт присылал по настоянию Александра Сергеевича Пушкина лирические произведения в Россию и снискал здесь некоторую известность. Среди творений этого периода было и стихотворение Тютчева «Листья». После гибели Пушкина лирику Федора Ивановича перестали публиковать в России. Н. Некрасов в своей статье «Русские второстепенные поэты» решительно заявил, что относит дар литератора к первостепенным поэтическим талантам, волею случая оказавшегося среди малоизвестных российскому читателю, и поставил Тютчева в один ряд с прославленными русскими поэтами Пушкиным и Лермонтовым.

Приступаем к исследованию лирического произведения

Тютчева «Листья» видится нам следующим образом: определяем тему и идею произведения. Оцениваем композицию. Рассматриваем и средства образной выразительности, подводим итог.

Анализ стихотворения Тютчева «Листья»: тема и композиция

Иван Сергеевич Тургенев называл Федора Тютчева поэтом мысли, слитой с чувством. Он подчеркнул и еще одну особенность поэзии мастера слова: психологическую точность его лирики и страсть как главный ее мотив. В стихотворении «Листья» Тютчев анализ душевных движений сопрягает с картиной увядающей природы. Композиция основана на параллелизме: сопоставляется внешний мир (пейзаж) и внутренняя сфера человеческих устремлений. Очевидно, что темой стихотворения является противопоставление буйных и ярких чувств холодному спокойствию. Каким образом это делается?

В первой строфе стихотворения перед нами предстает картина неподвижных, как бы застывших в вечном покое хвойных вечнозеленых деревьев. Во второй строфе, в противовес зимней неподвижности, появляется зарисовка яркого короткого лета. Поэт использует прием олицетворения: речь идет от лица листьев на лиственных деревцах. Третья строфа представляет осеннюю пору медленного остывания и угасания природы. Четвертая строфа проникнута страстной мольбой: листья просят ветер сорвать и унести их с собой, чтобы избежать увядания и смерти.

Идея лирического произведения

Осенний пейзаж, когда можно наблюдать кружащуюся на ветру листву, поэт превращает в эмоциональный монолог, пронизанный философской идеей о том, что медленное незримое тление, разрушение, гибель без отважного и дерзкого взлета неприемлема, ужасна, глубоко трагична. Посмотрим, при помощи каких поэт это делает.

Художественные приемы

Тютчев выразительно использует антитезу. Сосны и ели предстают в состоянии зимней мертвой спячки даже летом, поскольку они не подвержены никаким изменениям. Их «тощая зелень» (обратим внимание на эпитет!) противопоставляется сочной, блистающей в солнечных лучах и росе листве лета. Ощущение бездушной статичности хвойных деревьев усиливается эмоциональным сравнением их игл с ежовыми. Зелень, которая «ввек не желтеет, но ввек не свежа», чем-то сродни безжизненной мумии. В представлении автора хвойные образчики флоры даже не растут, а «торчат», словно их не питают через корни соки земли, а кто-то механически воткнул, как иглы, в землю. Так поэт лишает их даже намека на жизнь и движение.

Наоборот, представлены в непрерывной динамике, переливах света и тени. Поэт использует олицетворение и метафоры: листья - «племя», которое «гостит» на ветках «в красе», «играет с лучами», «купается в росе». При описании хвойных деревьев употреблено слово «ввек», ему противостоит словосочетание «краткое время», относящееся к лиственным. В противовес сниженной лексике, какою представлены торчащие ели и сосны, автор апеллирует к высокому стилю: «зефиры», «красное лето», «легкое племя», говоря о трепетной листве.

Морфологический и фонетический анализ стихотворения Тютчева «Листья»

Первая строфа, показывающая неприглядную картину застывших в холоде сосен и елей, содержит всего три глагола, употребленных в настоящем времени. Это подчеркивает статичность. Звукопись первой строфы отличается навязчивым присутствием свистящих и шипящих согласных. Во второй строфе, рисующей листья летом, глаголов в два раза больше - их шесть, и употреблены они в настоящем и прошедшем времени, что усиливает ощущение непрерывного движения, краткой, но наполненной жизни. В противовес аллитерации шипящих и свистящих в предыдущей строфе, здесь преобладают сонорные звуки: л-м-р. Это передает состояние гармонии, свойственной вдохновенной и полнокровной жизни.

Третья строфа предлагает глаголы в прошедшем времени и в неопределенной форме. Речь идет о приближающейся гибели, увядании. Настроение тревоги и безнадежности создает обилие глухих согласных фонем. Последняя строфа исполнена отчаянной мольбы, она звучит как заклинание, как стон взывающих к ветру листьев. В ней много восклицаний и глаголов будущего времени. В звукописи отчетливо слышны протяжные гласные - о-у-е, которые в союзе с согласными «с» и «т» предают порывистый свист ветра.

Эстетическое кредо поэта

Анализ стихотворения Тютчева «Листья» помог понять, что это не только изящный образец пейзажной лирики и гениальная попытка трансформировать картину природы в эмоциональные переживания. Перед нами - емкая философская формула, согласно которой бытие и вечность только тогда и имеют смысл, когда каждый миг наполнен мимолетной, жгучей и трепетной красотой.

Анализ стихотворения

1. История создания произведения.

2. Характеристика произведения лирического жанра (тип лирики, художественный метод, жанр).

3. Анализ содержания произведения (анализ сюжета, характеристика лирического героя, мотивы и тональность).

4. Особенности композиции произведения.

5. Анализ средств художественной выразительности и стихосложения (наличие тропов и стилистических фигур, ритмика, размер, рифма, строфика).

6. Значение стихотворения для всего творчества поэта.

Стихотворение «Я встретил вас – и все былое…» было написано Ф.И. Тютчевым в 1870 году в Карлсбаде. Оно посвящено графине Амалии Лерхенфельд (в замужестве баронесса Крюденер). Впервые было напечатано в журнале «Заря» в 1870 году. Произведение относится к любовной лирике, жанр его – лирический фрагмент, в котором сочетаются черты духовной оды и элегии, стиль – романтический. Основная тема – пробуждение в человеке любви и жизни, память сердца.

Первая строфа передает радость героя от неожиданной встречи с любимой женщиной. Чувства его, оказывается, живы в его сердце. Вместе с тем здесь дана и характеристика героя. Это человек, много испытавший и уставший от жизни, сердце его мертвое, словно заледеневшее:

Я встретил вас – и все былое
В отжившем сердце ожило;
Я вспомнил время золотое -
И сердцу стало так тепло…

Намеренно использованная поэтом тавтология создает здесь смысловой оксюморон: «В отжившем сердце ожило». Здесь же присутствует авторская реминисценция из стихотворения «Я помню время золотое» («Я вспомнил время золотое»). Воскресшие в душе чувства сравниваются с дуновением весны, которое вдруг ощущает человек посреди поздней осени. Здесь поэт использует прием антитезы. И что-то отзывается в человеческой душе. Весна же ассоциируется у героя с юностью, с душевной полнотой, со способностью горячо и самозабвенно любить:

Так, весь обвеян дуновеньем
Тех лет душевной полноты,
С давно забытым упоеньем
Смотрю на милые черты…

Герой Тютчева словно не верит своим глазам, чудная встреча после долгих лет разлуки кажется ему волшебным сном. Чувства все сильнее завладевают его душой:

И вот – слышнее стали звуки,
Не умолкавшие во мне…

Сердце героя оттаяло, к нему вернулась способность ощущать радость и полноту жизни:

Тут не одно воспоминанье,
Тут жизнь заговорила вновь, -
И то же в вас очарованье,
И та ж в душе моей любовь!..

Произведение Тютчева перекликается со стихотворением А.С. Пушкина «Я помню чудное мгновенье». Отметим сходство лирического сюжета, реминисценцию из Пушкина («милые черты»). Однако образы лирических героев в этих произведениях различны. Душа пушкинского героя «уснула», погруженная в житейскую суету, любовь развеял «бурь порыв мятежный». Однако сердце его живо, опыт не остудил его. Его разлука с любимой женщиной фрагментарна – это какой-то отрезок времени, когда жизнь проходила «без божества», «без вдохновенья», «без любви». Но вот опять явилась Она – «и душе настало пробужденье». Образ героини у Пушкина, при всей обобщенности его, оставляет ощущение постоянного присутствия в произведении. У Тютчева же центральным является образ героя, его жизнь, его чувства и переживания. Героиня обрисована лишь двумя штрихами: «милые черты», «И то же в вас очарованье». За плечами героя Тютчева – целая жизнь и, очевидно, непростая судьба: его сердце «отжившее», мертвое. Но неожиданная встреча также пробуждает в его душе «и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь». Отметим также общий мотив сна, звучащий у обоих поэтов. С грезами юности ассоциируется у нас пушкинский эпитет «мимолетное виденье», герою «снились милые черты», наконец, сама жизнь «без божества», «без вдохновенья», «без слез» и «без любви» для него есть не что иное, как мрачный сон. Тот же самый мотив сна звучит у Тютчева: «Гляжу на вас, как бы во сне…» Герой словно не верит своим глазам, и точно так же вся прошлая жизнь кажется ему тяжелым сном.

Композиционно произведение делится на две части. Первая часть – это описание встречи героя с «былым», переживание, казалось бы, ушедшей любви, сравнение счастливого момента жизни с дуновением весны (I и II строфы). Вторая часть как бы содержит следствие из первой. Воспоминание-переживание пробудило в человеке ощущение полноты и радости жизни (III, IV, V строфы).

Стихотворение написано четырехстопным ямбом, катренами, рифмовка – перекрестная. Поэт использует различные средства художественной выразительности: эпитеты («время золотое», «милые черты»), метафору и олицетворение («все былое В отжившем сердце ожило», «жизнь заговорила вновь»), сравнение простое и развернутое («Как после вековой разлуки, Гляжу на вас, как бы во сне…», «Как поздней осенью порою…»), анафору («Тут не одно воспоминанье, Тут жизнь заговорила вновь»), инверсию («обвеян дуновеньем Тех лет душевной полноты»), синтаксический параллелизм («И то же в вас очарованье, И та ж в душе моей любовь!..»), аллитерацию («Я встретил вас – и все былое…»), ассонанс («Как поздней осени порою…»).

Стихотворение «Я встретил вас» является шедевром любовной лирики Тютчева. Оно поражает нас своей мелодичностью, музыкальностью, глубиной чувства. На эти стихи был написан великолепный романс.

ЖАНРОВОЕ СВОЕОБРАЗИЕ. Лирика Тютчева тяготеет, во-первых, к традиции одической поэзии XVIII в. и, во-вторых, к тому типу элегии, который был создан Жуковским. С одой (прежде всего духовной) лирику Тютчева связывает устойчивый интерес к метафизике человеческого и божественного, к теме “человек и вселенная”, с элегией - тип героя. Собственно, своеобразие художественного мира поэзии Тютчева и заключается в том, что в ней элегический герой, с его одиночеством, тоской, страданиями, любовными драмами, предчувствиями и прозрениями, вводится в круг проблематики духовной оды.

При этом, однако, Тютчев не заимствует композиционные формы ни у оды, ни даже у элегии. Он ориентируется на форму фрагмента или отрывка. Поэтика фрагмента, обоснованная немецкими романтиками, освобождает художника от необходимости следовать какому-то конкретному канону, допуская смешение разнородного литературного материала. Вместе с тем фрагментарная форма, выражающая идею незавершенности, открытости художественного мира, всегда подразумевает возможность полноты и цельности. Поэтому тютчевские “фрагменты” тяготеют друг к другу, образуя своеобразный лирический дневник, изобилующий лакунами, но и “скрепленный” целым рядом устойчивых мотивов, которые, разумеется, варьируются, трансформируются в различных контекстах, но в то же время сохраняют свое значение на всем протяжении творческого пути Тютчева, обеспечивая единство его художественного мира.

МОТИВЫ. Человек на краю бездны. Строго говоря, этот мотив возникает в русской поэзии задолго до Тютчева (ср., например, “Вечернее размышление о Божьем величестве” Ломоносова). Но именно Тютчев выдвинул его в центр художественного мира. Сознание Тютчева-лирика катастрофично в том смысле, что его интересует именно самосознание человека, находящегося как бы на границе жизни и смерти, полноты смысла и бессмыслицы, невежества и всезнания, реальности привычной, знакомой, повседневной и тайны, скрытой в глубине жизни. Бездна, в которую столь пристально и с замиранием сердца вглядывается или вслушивается тютчевский герой, - это, конечно, бездна Космоса, объятая тайной Вселенная, непостижимость которой манит к себе и одновременно пугает, отталкивает. Но вместе с тем это - бездна, присутствие которой человек ощущает в своей собственной душе. Ср.: “О, страшных песен сих не пой / Про древний хаос, про родимый! / Как жадно мир души ночной / Внимает повести любимой!” (“О чем ты воешь, ветр ночной?”, 1836).

Катастрофа, борьба и гибель. Катастрофизм мышления Тютчева был связан с представлением о том, что подлинное знание о мире оказывается доступным человеку лишь в момент разрушения, гибели этого мира. Политические катастрофы, “гражданские бури” как бы приоткрывают замысел богов, смысл затеянной ими таинственной игры. Одно из наиболее показательных в этом отношении стихотворений - “Цицерон” (1830), в котором читаем: “Счастлив, кто посетил сей мир / В его минуты роковые - / Его призвали всеблагие, /Как собеседника на пир; / Он их высоких зрелищ зритель, / Он в их совет допущен был / И заживо, как небожитель, / Из чаши их бессмертье пил!” “Роковые минуты” - это время, когда граница между миром человека и Космосом истончается либо вообще исчезает. Поэтому свидетель и участник исторической катастрофы оказывается “зрителем” тех же “высоких зрелищ”, которые наблюдают их устроители, боги. Он становится рядом с ними, ведь ему открыто то же “зрелище”, он пирует на их пиру, “допускается” в их совет и приобщается к бессмертию.

Но свидетель исторических потрясений может быть и их участником, он может принимать участие в борьбе каких-то сил своего времени. Эта борьба оценивается двояко. С одной стороны, она бессмысленна и бесполезна, так как все совокупные усилия смертных в конце концов обречены на гибель: “Тревога и труд лишь для смертных сердец... / Для них нет победы, для них есть конец” (“Два голоса”, 1850). С другой стороны, понимание невозможности “победы” не исключает понимания необходимости “борьбы”. В том же стихотворении читаем: “Мужайтесь, о други, боритесь прилежно, / Хоть бой и неравен, борьба безнадежна”. Именно способность человека вести эту “безнадежную борьбу” оказывается едва ли не единственным залогом его нравственной состоятельности, он становится вровень с богами, которые ему завидуют: “Пускай Олимпийцы завистливым оком / Глядят на борьбу непреклонных сердец. / Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком, / Тот вырвал из рук их победный венец”.

Тайна и интуиция. Тайна, скрытая в глубинах Космоса, в принципе непознаваема. Но человек может приблизиться к ней, к осознанию ее глубины и подлинности, путем интуитивного прозрения. Дело в том, что человека и Космос связывает множество незримых нитей. Человек не просто слит с Космосом; содержание жизни Космоса в принципе тождественно таинственной жизни души. Ср.: “Лишь жить в себе самом умей - / Есть целый мир в душе твоей <...>” (“Silentium!”). Поэтому в лирике Тютчева, во-первых, нет отчетливой границы между “внешним” и “внутренним”, между природой и сознанием человека, и, во-вторых, многие явления природы (например, ветер, радуга, гроза) могут выполнять своеобразную посредническую роль, восприниматься как знаки таинственной жизни человеческого духа и одновременно как знаки космических катастроф. Вместе с тем приближение к тайне не влечет за собой ее полного раскрытия: человек всегда останавливается перед определенной границей, которая отделяет познанное от непознаваемого. Причем не только мир непознаваем до конца, но и собственная душа, жизнь которой исполнена и волшебства, и тайны (“Есть целый мир в душе твоей / Таинственно-волшебных дум <...>” (“Silentium!”; курсив в цитатах здесь и далее мой. - Д.И.).

Ночь и день. Противопоставление ночи и дня у Тютчева в принципе ответствует романтической традиции и является одной из форм разграничения “дневной” сферы повседневного, будничного, земного и “ночного” мира мистических прозрений, связанных с жизнью Космоса. При этом “дневной” мир связан с суетой, шумом, ночь - с темой самопостижения: “Лишь жить в себе самом умей - / Есть целый мир в душе твоей / Таинственно-волшебных дум; / Их оглушит наружный шум, /Дневные разгонят лучи <...>” (“Silentium!”). День может ассоциироваться с “блестящей” оболочкой природы, с ликованием жизненных сил (например, “Весенние воды”, 1830), с торжеством гармонии и разума, ночь - с хаосом, безумием, тоской. При этом значимым может признаваться и момент перехода от дня к ночи (или наоборот), когда реальность обыденной жизни теряет отчетливые очертания, блекнут краски, казавшееся очевидным и незыблемым оказывается неустойчивым и хрупким. Ср.: “Тени сизые смесились, / Цвет поблекнул, звук уснул - / Жизнь, движенье разрешились / В сумрак зыбкий, в дальний гул...” (“Тени сизые смесились...”, 1836). При этом теряется и сама граница между человеком и природой, душой, жаждущей слияния с миром и забвения, и миром, утратившим строгие контуры и погрузившимся в сон, ср. там же: “Час тоски невыразимой!.. / Всё во мне, и я во всем... / <...> Чувства - мглой самозабвенья / Переполни через край!.. / Дай вкусить уничтоженья, / С миром дремлющим смешай!” “Мгла”, застилающая душу, - это, конечно, тот же “сумрак”, в который “разрешаются” “жизнь” и “забвенье”.

Одиночество - естественное состояние героя лирики Тютчева. Причины этого одиночества коренятся не в социальной сфере, они не связаны с конфликтами типа “поэт-толпа”, “личность- общество”. Тютчевское одиночество имеет метафизическую природу, оно выражает смятение и тоску человека перед лицом непостижимой загадки бытия. Общение с другим, понимание другого в тютчевском мире невозможны в принципе: подлинное знание не может быть “переведено” на обыденный язык, оно обретается в глубине собственного “я”: “Как сердцу высказать себя? / Другому как понять тебя? / Поймет ли он, чем ты живешь? / Мысль изреченная есть ложь” (“Silentium!”). С мотивом одиночества поэтому естественным образом связываются мотивы молчания, внутренней сосредоточенности, даже своеобразной скрытности или закрытости, герметичности (“Молчи, скрывайся и таи / И чувства, и мечты свои <...>” (“Silentium!”).

Природа. Природа крайне редко предстает у Тютчева просто как пейзаж, как фон. Она, во-первых, всегда является активным “действующим лицом”, она всегда одушевлена и, во-вторых, воспринимается и изображается как некая система более или менее понятных человеку знаков или символов космической жизни (в этой связи лирику Тютчева часто называют “натурфилософской”). Возникает целая система символов, выполняющих своего рода посредническую функцию, связующих мир человеческой души с мирами природы и космоса (ключ, фонтан, ветер, радуга, море, гроза - см., например, “О чем ты воешь, ветр ночной?..”, “Фонтан”, “Silentium!”, “Весенняя гроза”, “Певучесть есть в морских волнах...”, “Как неожиданно и ярко...”). Тютчева-пейзажиста привлекают переходные состояния природы: например, от дня к ночи (“Тени сизые смесились...”) или от одного времени года к другому (“Весенние воды”). Не статика, а динамика, не покой, а движение, не подбор одноплановых деталей, а стремление к разнообразию, подчас и к парадоксальным сочетаниям характерны для тютчевских пейзажей (ср., например, в стихотворении “Весенние воды”: еще “белеет снег”, но уже появились “весны гонцы”). Показательно в этом отношении, что природа у Тютчева живет одновременно по законам “линейного” и “циклического”, “кругового” времени. Так, в стихотворении “Весенние воды” тема линейного времени, заявленная в первых двух строфах (переход от зимы к весне), дополняется в заключительной, третьей, темой циклического времени (“<...> майских дней / Румяный, светлый хоровод”). Любопытно отметить в этой связи, что для Тютчева очень характерны обращения к земле и небу, к явлениям природы, к стихиям (например: “О чем ты воешь, ветр ночной?..”).

Земля и небо. Земное и небесное отчетливо противопоставлены в поэзии Тютчева и вместе с тем тесно взаимосвязаны, “небесное” отражается в “земном”, как “земное” в “небесном”. Эта связь обнаруживается, как правило, в ситуации исторической катастрофы, когда земной человек становится “собеседником” “небожителей” (“Цицерон”), или природного катаклизма (“Ты скажешь: ветреная Геба, / Кормя Зевесова орла, / Громокипящий кубок с неба, / Смеясь, на землю пролила” (“Весенняя гроза”)). Часто антитеза земного и небесного связывается с темой смерти, ср.: “А небо так нетленно-чисто, / Так беспредельно над землей <...>” (“И гроб опущен уж в могилу...”).

Воспоминание. Этот мотив трактуется двояко. С одной стороны, воспоминание - едва ли не единственный залог нравственной идентичности личности, с другой - источник мучительных страданий. Герой Тютчева, как и герой Жуковского, мечтает не о будущем, а о прошлом. Именно в прошлом остается, например, счастье любви, воспоминания о которой причиняют боль (“О, как убийственно мы любим...”). Показательно, что некоторые “любовные” стихотворения Тютчева от начала и до конца строятся в форме воспоминания (“Я очи знал, - о, эти очи!..”).

Любовь. Любовная лирика Тютчева автобиографична и в принципе может быть прочитана как своеобразный интимный дневник, в котором отразились его бурные романы с Эрнестиной Дернберг, ставшей его женой, позднее с Е.А. Денисьевой. Но это автобиографизм особого рода: в “любовных” стихах Тютчева мы не найдем, конечно, каких-то прямых упоминаний о героинях этих романов. Показательно, что даже состав так называемого “денисьевского цикла” не может быть определен достоверно (нет сомнений, что к этому циклу относится, например, стихотворение “О, как убийственно мы любим...”, но до сих пор не решен окончательно вопрос о принадлежности к нему таких вещей, как “Я очи знал, - о, эти очи!..” и “Последняя любовь”). Автобиографизм любовной лирики Тютчева предполагал поэтизацию не событий, а переживаний.

В поэтическом мире Тютчева любовь - почти всегда драма или даже трагедия. Любовь непостижима, таинственна, исполнена волшебства: “Я очи знал, - о, эти очи! / Как я любил их - знает Бог! / От их волшебной, страстной ночи / Я душу оторвать не мог” (“Я очи знал, - о, эти очи!..”). Но счастье любви недолговечно, оно не может устоять под ударами рока. Более того, и сама любовь может осмысляться как приговор судьбы: “Судьбы ужасным приговором / Твоя любовь для ней была” (“О, как убийственно мы любим...”). Любовь ассоциируется со страданием, тоской, взаимным непониманием, душевной болью, слезами (например, в стихотворении “О, как убийственно мы любим...”: “Куда ланит девались розы, / Улыбка уст и блеск очей? / Все опалили, выжгли слезы / Горючей влагою своей”), наконец, со смертью. Человек не властен над любовью, как не властен он и над смертью: “Пускай скудеет в жилах кровь, / Но в сердце не скудеет нежность... / О ты, последняя любовь! / Ты и блаженство и безнадежность” (“Последняя любовь”).

ПРИЕМЫ КОМПОЗИЦИИ. Ориентируясь на форму лирического фрагмента или отрывка, Тютчев стремился к стройности композиции, “планомерности построения” (Ю.Н. Тынянов). Композиционные приемы, к которым он постоянно прибегает, - повтор (в том числе обрамляющий), антитеза, симметрия.

Повтор обычно подчеркивает основную тему стихотворения, например наступление весны в “Весенних водах” (“Весна идет, весна идет!”) или молчание и внутренняя сосредоточенность в “Silentium!”, где каждая строфа оканчивается призывом “и молчи”, причем первая строфа и начинается с этого слова (“Молчи, скрывайся и таи”). Ср. стихотворение “О, как убийственно мы любим...”, где последняя строфа - повторение первой. Антитеза организует повествование, обеспечивая определенную последовательность чередования различных смысловых планов (покой - движение, сон - явь, день - ночь, зима - лето, юг - север, внешнее - внутреннее, земное - небесное и т.д.). Симметрия может подчеркивать либо ситуацию диалога или спора с самим собой или с воображаемым собеседником (например, “Два голоса”, “Silentium!”), либо же значимость сопоставления мира человека и мира природы, земного и небесного. Давно отмечено пристрастие Тютчева к двухстрофным (например, “О чем ты воешь, ветр ночной?..”, “Тени сизые смесились...”) и четырехстрофным конструкциям, дающим возможность симметрического построения.

СТИЛЬ. Тютчев стремится сочетать одические (ораторские) интонации с элегическими, архаическую лексику с “нейтральной”, со штампами элегической поэзии. Следуя Жуковскому, он обыгрывает предметные значения слов, перенося внимание на их эмоциональную нагрузку, смешивая зрительные образы со слуховыми, тактильными (“осязательными”), даже обонятельными. Например: “Сумрак тихий, сумрак сонный, / Лейся в глубь моей души, / Тихий, томный, благовонный, / Все залей и утиши” (“Тени сизые смесились...”). «“Сумрак” здесь <...> становится не столько обозначением неполной тьмы, сколько выразителем определенного эмоционального состояния» (Б.Я. Бухштаб). Следуя традициям одической поэзии (Ломоносову, Державину), Тютчев стремится к афористичности, создает “дидактические” формулы (“Мысльизреченная естьложь”, “Счастлив, кто посетил сей мир / В его минуты роковые”), активно использует “высокую” книжную лексику, часто церковнославянского происхождения (“ветр”, “таить”, “оне”, “изреченная” и т.п.), риторические вопросы, восклицания, обращения, сложные эпитеты (типа “огнезвездный”, “громокипящий”). Быстрая смена интонаций - излюбленный прием Тютчева; одно из средств его реализации - использование различных стихотворных размеров в пределах одного текста (например, сочетание ямба с амфибрахием в “Silentium!”).