Сколько людей казнил петр 1. Стрелецкий бунт: wiki: Факты о России

История знает немало примеров, когда в результате переворотов, устроенных военными, страны резко меняли свой внешне- и внутреннеполитический курс. Путчи и попытки захватить власть, опираясь на армию, случались и в России. Одной из них стал стрелецкий бунт 1698 года. Его причинам, участникам и их дальнейшей судьбе посвящена эта статья.

Предыстория стрелецкого бунта 1698 года

В 1682 году умер бездетным царь Федор Алексеевич. Самыми вероятными претендентами на трон были его младшие братья — слабый здоровьем 16-летний Иван и 10-летний Петр. У обоих царевичей была мощная поддержка в лице их родственников Милославских и Нарышкиных. Кроме того, за Ивана была его родная сестра, царевна Софья, имевшая влияние на бояр, а Петра хотел видеть на троне патриарх Иоаким. Последний объявил мальчика царем, что не понравилось Милославским. Тогда они вместе с Софьей спровоцировали стрелецкий бунт, впоследствии названный Хованщиной.

Жертвами восстания стали брат царицы Натальи и другие родственники, а ее отец (дед Петра Первого) был насильно пострижен в монахи. Утихомирить стрельцов удалось, лишь выплатив им всю задолженность по жалованию и согласившись на то, чтобы Петр правил вместе с братом Иваном, а до их совершеннолетия функции регента исполняла Софья.

Положение стрельцов к концу 17 века

Чтобы понять причины стрелецкого бунта 1698 года, следует познакомиться с положением этой категории служивых людей.

В середине 16 века в России была сформирована первая регулярная армия. Она состояла из стрелецких пеших частей. Особо привилегированными были московские стрельцы, на которых часто опирались придворные политические партии.

Столичные стрельцы селились в замоскворецких слободах и считались зажиточной категорией населения. Они не только получали неплохое жалование, но и имели право заниматься торговлей и промыслами, не обременяя себя так называемыми посадскими повинностями.

Азовские походы

Истоки стрелецкого бунта 1698 года следует искать в событиях, которые происходили за тысячи верст от Москвы несколькими годами ранее. Как известно, в последние годы своего регентства вела войну против Османской империи, атакуя преимущественно крымских татар. После ее заточения в монастырь Петр Первый решил продолжить борьбу за выход к Черному морю. С этой целью он отправил к Азову войска, включая 12 стрелецких полков. Они поступили под командование Патрика Гордона и что вызвало недовольство у москвичей. Стрельцы считали, что офицеры-иноземцы специально посылают их в самые опасные участки линии фронта. В некоторой степени их жалобы были обоснованы, так как соратники Петра действительно оберегали Семеновский и Преображенские полки, которые были любимыми детищами царя.

Стрелецкий бунт 1698: предпосылки

После взятия Азова «москвичам» не разрешили вернуться в столицу, поручив им нести гарнизонную службу в крепости. На остальных стрельцов возложили обязанности по восстановлению поврежденных и строительству новых бастионов, а также по отражению вторжений турок. Такое положение сохранялось вплоть до 1697 года, когда полкам под командованием Ф. Колзакова, И. Черного, А. Чубарова и Т. Гундертмарка было предписано отправиться в Великие Луки, чтобы охранять польско-литовскую границу. Недовольство стрельцов подогревалось еще и тем, что им давно не выплачивалось жалование, а дисциплинарные требования становились строже день ото дня. Многих беспокоила и оторванность от семей, тем более что из столицы приходили неутешительные вести. В частности, в письмах из дома сообщалось, что жены, дети и родители бедствуют, так как не в состоянии заниматься промыслами без участия мужчин, а высланных денег не хватает даже на пропитание.

Начало восстания

В 1697-м Петр Первый отбыл в Европу с Великим посольством. Управлять страной на время своего отсутствия молодой государь назначил князя-кесаря Федора Ромодановского. Весной 1698 года в Москву прибыли 175 стрельцов, дезертировавших из частей, дислоцированных на литовской границе. Они сообщили, что пришли просить о выплате жалования, так как их товарищи страдают от «бескормицы». Эта просьба была удовлетворена, о чем было сообщено царю в письме, которое написал Ромодановский.

Тем не менее стрельцы не спешили уезжать, мотивируя это тем, что ждут, когда просохнут дороги. Их пытались выдворить и даже арестовать. Однако москвичи не дали «своих» в обиду. Тогда стрельцы укрылись в Замоскворецкой слободе и послали связных к царевне Софье, заточенной в Новодевичий монастырь.

В начале апреля при содействии посадских людей смог обратить бунтарей в бегство и заставить их покинуть столицу.

Наступление на Москву

Участники стрелецкого бунта 1698 года, добравшиеся до своих полков, стали вести агитацию и подбивать товарищей идти на столицу. Они читали им письма, якобы написанные Софьей, и распространяли слухи о том, что Петр отказался о православия и даже умер на чужбине.

В конце мая 4 стрелецких полка перевели из Великих Лук в Торопец. Там их встретил воевода Михаил Ромодановский, который потребовал выдать зачинщиков смуты. Стрельцы отказались и решили идти на Москву.

В начале лета Петру доложили о восстании, и он приказал немедленно расправиться с бунтарями. В памяти молодого царя были свежи воспоминания детства о том, как на его глазах стрельцы растерзали родню его матери, поэтому он не собирался никого щадить.

Взбунтовавшиеся полки в количестве около 2200 человек дошли до стен Воскресенского расположенного на берегу реки Истра, в 40 км от Москвы. Там их уже поджидали правительственные войска.

Сражение

Царские воеводы, несмотря на свое превосходство в вооружении и количестве живой силы, предприняли несколько попыток закончить дело миром.

В частности, за несколько часов до начала схватки Патрик Гордон отправился к мятежникам, пытаясь уговорить их не идти в столицу. Однако они твердили, что обязательно должны хотя бы ненадолго повидаться с семьями, с которыми были разлучены в течение нескольких лет.

После того как Гордон понял, что мирным путем дела не решить, он дал залп из 25 орудий. Вся баталия длилась около часа, так как после третьего залпа из пушек бунтари сдались. Так завершился стрелецкий бунт 1698 года.

Казни

В подавлении бунта, кроме Гордона, принимали участие петровские полководцы Алексей Шеин, Иван Кольцов-Мосальский и Аникита Репнин.

После ареста бунтарей следствие вел Федор Ромодановский. Ему помогал Шеин. Через некоторое время к ним присоединился Петр Первый, вернувшийся из Европы.

Все зачинщики были казнены. Некоторым отрубал головы сам царь.

Теперь вы знаете, кто участвовал в подавлении стрелецкого бунта 1698 года и что вызвало недовольство московских ратников.

История одной картины. "Утро стрелецкой казни". В.И.Суриков.

КАК ВОЗНИК ЗАМЫСЕЛ КАРТИНЫ
В этот период своей жизни Суриков переехал жить из Петербурга в Москву.О личных впечатлениях Суриков писал: «Началось здесь, в Москве, со мною что-то странное. Прежде всего, почувствовал я себя здесь уютнее, чем в Петербурге.
Как только начинало темнеть, я... отправлялся бродить по Москве и все больше к кремлевским стенам. Эти стены сделались любимым местом моих прогулок именно в сумерки. И вот однажды иду я по Красной площади, кругом ни души...
И вдруг в воображении вспыхнула сцена стрелецкой казни, да так ясно, что даже сердце забилось. Почувствовал, что если напишу то, что мне представилось, то выйдет потрясающая картина».

ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ
За годы работы над полотном «Утро стрелецкой казни» в жизни Сурикова произошли огромные перемены. Он успел жениться, в семье родились две дочери — Ольга и Елена. Его супруга Елизавета Августовна Шаре по отцу была француженкой, а по матери приходилась родственницей декабристу Свистунову. Познакомились они еще в Петербурге в костеле Святой Екатерины на Невском проспекте, куда приходили слушать органную музыку.

Портрет Е.А.Суриковой, жены художника
«Все о ней говорили как об ангеле», - вспоминала её дочь Ольга Кончаловская. Современники подчёркивали, что она так же, как и её муж, сторонилась светских мероприятий, неловко чувствовала себя в большом обществе. Жила интересами своего мужа и сумела создать для него домашний уют. Семейное счастье омрачало только слабое здоровье молодой супруги.

Автопортрет1879г
Венчание состоялось 25 января 1878 года во Владимирской церкви в Петербурге. Со стороны жениха присутствовали только семья Кузнецовых и Чистяков. Суриков боялся реакции матери на известие о своей женитьбе на француженке и не сообщил родным в Красноярск о свадьбе.
Молодые поселились в Москве. Живописец с головой ушел в работу над картиной «Утро стрелецкой казни». В течение нескольких лет Суриков не писал ничего постороннего. Захватившая идея картины полностью заполнила все его мысли.

СТРЕЛЬЦЫ
Так именовали в России первых представителей регулярных войск.В 1550 году на смену пищальникам-ополченцам пришло стрелецкое войско, первоначально состоявшее из 3 тысяч человек. В 1632 году общая численность стрельцов составляла 33 775 человек, а к началу 1680-х годов увеличилась до 55 тысяч.
В последние десятилетия XVII века московские стрельцы стали активными участниками политических процессов, протекавших в стране, и не раз с оружием в руках противостояли действиям правительства (восстание 1682 года, бунт 1698 года). Это, в конечном счёте, и определило решение Петра I о ликвидации стрелецкого войска.

БУНТ 1698 года.
В марте 1698 года в Москве появились, в срочном порядке вызванные царевной Софьей Алексеевной 175 стрельцов, из 4 стрелецких полков, участвовавших в Азовских походах Петра I 1695—1696. Софья Алексеевна утверждала, что Петр I не является ее братом, а значит во время его 2-х годичного отъезда в Европу произошла подмена.
Попытка московских властей арестовать в Москве их челобитчиков на заговор не удалась. Стрельцы укрылись в слободах и установили связь с царевной Софьей Алексеевной, находившейся в заточении в Новодевичьем монастыре.
6 июня стрельцы сместили своих начальников, избрали по 4 выборных в каждом полку и направились к Москве. Восставшие (2200 человек) намеревались возвести на престол царевну Софью или, в случае её отказа, В. В. Голицына, находившегося в ссылке.
Правительство направило против стрельцов Преображенский, Семёновский, Лефортовский и Бутырский полки (ок. 4000 человек) и дворянскую конницу под14 июня после смотра на реке Ходынка полки выступили из Москвы. 17 июня, опередив стрельцов, А. И. Репнин занял Новоиерусалимский (Воскресенский) монастырь. 18 июня в 40 верстах к западу от Москвы восставшие были разбиты.

КАЗНИ СТРЕЛЬЦОВ
22 и 28 июня по приказу Шеина были повешены 56 «пущих заводчиков» бунта, 2 июля — ещё 74 «беглеца» в Москву. 140 человек были биты кнутом и сосланы, 1965 человек разосланы по городам и монастырям.
Срочно возвратившийся из-за границы 25 августа 1698 года Пётр I возглавил новое следствие («великий розыск»). В Москве казни начались 10 октября 1698 года.
Всего было казнено около 2000 стрельцов, биты кнутом, клеймены и сосланы 601 (преимущественно несовершеннолетние). Пятерым стрельцам Петр I отрубил головы лично.
Следствие и казни продолжались до 1707 года. В конце XVII — начале XVIII в. 16 стрелецких полков, не участвовавших в восстании, были расформированы, а стрельцы с семьями высланы из Москвы в другие города и записаны в посадские.
Эти события были изображены на знаменитой картине Василия Сурикова «Утро стрелецкой казни», которая была написана в 1881 году.

О КАРТИНЕ


Суриков изображает момент, когда группа стрельцов, доставленная на Красную площадь (к Лобному месту), ожидает казни. Все они по-разному реагируют на предстоящую гибель.
Центральной сюжетной линией картины и ее главным эмоциональным стержнем является противостояние стрельцов царской тирании. Наиболее символичен образ рыжебородого солдата. Его руки связаны, ноги закованы в колодки, но пылающий ненавистью непримиримый взгляд бьет через все пространство картины, сталкиваясь с гневным и таким же непримиримым взглядом Петра.


Очень важна архитектурная конструкция полотна. Стоящая одиноко башня Кремля соответствует одинокой фигуре царя; вторая, ближняя башня, объединяет в одно целое толпу наблюдателей, бояр и иностранцев; ровный строй солдат в точности повторяет линию кремлевской стены. Художник умышленно сдвинул все сооружения к Лобному месту, применив композиционный прием сближения планов и создав эффект огромной народной толпы. Собор продолжает и венчает собой это людское скопище, но центральный шатер храма Покрова словно не вместился в пространство: он «срезан» верхним краем картины и символизирует образ Руси, обезглавленной Петром I.

В руках он сжимает свечу с взметнувшимся языком пламени Если вы внимательно присмотритесь, то увидите, что манера ее держать напоминает нож.
Он устремил ястребиный взгляд, полный ненависти и злобы на Петра, не обращая никакого внимания на мать, оплакивающую непокорного сына.

Царь Петр и его приближенные противопоставлены всей стрелецкой массе. Он сидит на коне. Взгляд его гневен и беспощаден. Он неподвижен, как статуя на пьедестале. Фигура Петра несколько условна.

По замыслу художника Петр — олицетворение новой России, самодержец, неумолимый и беспощадный в истреблении всего тормозящего развитие страны. Он отдал приказ, и солдаты Преображенского полка, не колеблясь, ведут на казнь осужденных стрельцов.


Чернобородый стрелец в красном кафтане, накинутом на плечи, находится в состоянии мрачного оцепенения. Стрелец с копной седых волос, в белой рубахе утешает рыдающую дочь, уткнувшуюся ему в колени, отдает солдату-преображенцу свечу и мужественно ждет неминуемого.

Жена стрельца.Эскиз.

Поодаль от него стрелец встал во весь рост на телегу, демонстративно повернулся спиной к Петру и прощается с народом по русскому обычаю — земным поклоном. Одного стрельца уже ведут на казнь.

Прощание с малышом-сыном и женой, исступленно кричащей от горя, надломило его силы: ноги подкашиваются, голова упала на грудь, руки повисли; кафтан и шапка сброшены в грязь, упавшая из рук свеча, догорая, едва тлеет. Никто из стрельцов не просит пощады.


Ближе всего к зрителю (в центре картины) — две старые женщины и девочка в красном платке, сидящие на земле. Они взывают к состраданию, умоляют о помощи. Но ничто не может остановить предстоящей казни, движение истории неумолимо.
Народ — главное действующее лицо в истории — художник выдвигает на передний план картины.


Иностранцы, изображенные справа, пока спокойно наблюдают за происходящим, но потом будут в ужасе описывать, как русский самодержец собственноручно выступал в роли палача. Петр лично отрубил головы топором пятерым мятежникам и одному священнослужителю, благословившему бунт, и казнил более восьмидесяти стрельцов мечом.
Царь также заставлял участвовать в жестокой расправе своих бояр, которые не умели обращаться с топором и причиняли своими действиями невыносимые муки приговоренным. Обо всем этом Суриков читал в дневнике секретаря австрийского посольства Корба, очевидца событий.
Но в самой картине отсутствуют кровавые сцены: художник хотел передать величие последних минут, а не саму казнь. Лишь множество красных деталей одежды, а также багровый силуэт Покровского собора, возвышающегося над тоетой осужденных стрельцов и их семьями, напоминает зрителю о том, как много крови пролилось в то трагическое утро.
В «Утре стрелецкой казни» (а затем и в картине «Боярыня Морозова») Суриков отлично использовал краски и формы народного творчества Древней Руси. До этого никто из русских художников не вникал с такой признательной любовью в сокровищницу русского народного искусства.
Художник сознательно изменил время казни стрельцов. Известно, что осенние казни 1698 года происходили в селе Преображенском Казнь в Москве происходила зимой в феврале 1699 года, а на картине не зимний, а осенний пейзаж.

Художник сделал очень много подготовительных натурных этюдов к картине. Так, стрелец с черной бородой написан с его дяди Степана Торгошина; седовласый стрелец — это ссыльный, живший на поселении в Красноярске; рыжебородый стрелец с орлиным взглядом — могилыщик Ваганьковского кладбища (по словам художника, Кузьма «был злым, непокорным типом»). Расписные дуги и телеги, одежда стрельцом, женские платья и платки — все это было предварительно проработано и этюдах.

Символичны все архитектурные постройки. Кремлевская башня отражает фигуру Петра, одинокую в этой толпе, ближняя башня становится знаковой для фигур зевак, бояр и иноземных гостей. Солдаты, вытянувшиеся в четкую линию, стоят подобно стене Кремля.
Собор Василия Блаженного словно объединяет огромную толпу людей, а купол храма Пресвятой Богородицы срезан в верхней части картины. Примечательно, что критики считают его символом обезглавленной Руси. Десять других куполов становятся символом зажженных свечей, одна из которых некогда вдохновила Сурикова.

ОСОБЕННОСТИ КАРТИНЫ

Символично для картины число 7: горит 7 свечей, 7 стрельцов, которых будут казнить, 7 глав собора Василия Блаженного. Символична и свеча, которая упала в грязь - это душа, растоптанная Петром.
Царь Петр был не так жесток и фанатичен, как его написал Суриков. Достоверно известно, что когда пришло утро казни, он предложил каждому из 150 стрельцов помилование, но с дальнейшей ссылкой.
Лишь трое из них поняли ценность жизни и спокойствия их близких, а царь дал им это. Остальные шли на эшафот, гордо подняв головы и с яростью взирая на молодого Петра.
Есть еще один момент в «Утре стрелецкой казни» - она прекрасна особенной смертельной красотой. Полотно насыщенно яркими нарядами, костюмами стрельцов и башнями Кремля. Это словно отражение того, что и после гибели многих людей остальные будут жить, передавая рассказы о Петре и стрельцах из поколения в поколение.

Всему творчеству Сурикова свойственна удивительная забота о тех, кто придет смотреть на его картины: «Все у меня была мысль, чтобы зрителя не потревожить, чтобы спокойствие во всем было...», — говорил он о своих «Стрельцах». Несмотря на ужас передаваемого исторического события, художник постарался изобразить трагедию человеческих судеб максимально сдержанно.
Никакой внешней вычурной эффектности и театральности, никаких занесенных топоров, воздетых к небу рук, окровавленных одежд, висельников и отрубленных голов. Только глубокий драматизм всенародного горя.
От этой картины не хочется с содроганием отвернуться, наоборот рассматривая ее, все больше погружаешься в детали, сопереживаешь ее героям, остро понимая жестокость того времени.
Полотно «Утро стрелецкой казни» экспонировалось на Девятой передвижной выставке в марте 1881 года. Еще до ее открытия Илья Репин писал Павлу Третьякову:
«Картина Сурикова делает впечатление неотразимое, глубокое на всех. Все в один голос выказали готовность дать ей самое лучшее место; у всех написано на лицах, что она — наша гордость на этой выставке... Сегодня она уже в раме и окончательно поставлена... Какая перспектива, как далеко ушел Петр! Могучая картина!»
Третьяков сразу же приобрел это гениальное историческое произведение для своей коллекции, заплатив мастеру восемь тысяч рублей.

Говорят, что причиной жестоконравия Иоанна Грозного стало его трудное детство. С малолетства он принужден был видеть грызню за престол вокруг него, отягощенную не только интригами, но и убийствами. Когда в сознание юного царя закладывается не уважение к человеческой жизни подданных, а наоборот убеждение, что она ничего не стоит, то вряд ли стоит ожидать, что в зрелом возрасте он начнет ее ценить.

На характере и мировоззрении Петра I безусловно, отразился стрелецкий бунт 1682 года.

До взрыва стрельцов довели задержки жалования и самоуправство начальников. А поводом к выступлению послужил слух, что старший брат Петра – наследник царского престола Иван тайно задушен. Под барабанный бой стрельцы вступили в Кремль. Чтобы успокоить их мать Петра – Наталья Нарышкина вывела на дворцовое крыльцо обоих царевичей – Ивана и Петра. Стоя на Красном крыльце подле матери 11-летний Петр проявил удивительное самообладание и не изменился в лице даже тогда, когда стрельцы подхватили на копья боярина Матвеева и его сторонников.

Разбушевавшихся стрельцов не остановил вид живого и невредимого царевича Ивана. Унять их было некому. Дворяне и бояре попрятались. Стрельцы расхаживали по Кремлю, разыскивая Нарышкиных, а потом три дня буйствовали по всей Москве, грабя боярские и купеческие дома. В честь своего бунта стрельцы воздвигли на Красной площади столп, на котором были перечислены их заслуги и фамилии казненных ими бояр.

Между тем стрельцы, почувствовав себя настоящими хозяевами, попытались поставить во главе Российского государства начальника Стрелецкого приказа князя И. Хованского. Однако Хованский был обманом вызван к царевне Софье, схвачен и казнен. После этого стрелецкий столп на Красной площади был срыт, а многие участники бунта казнены.

Августовской ночью 1689 года Петр был разбужен в селе Преображенском. Ему сообщили, что стрелецкие полки опять взбунтовались и хотят схватить его. Пока сторонники царя собирали силы, Петр ускакал в Троице-Сергиев монастырь. Пережитые волнения оставили у него память в виде конвульсивных подергиваний лица, проявлявшиеся в стрессовых ситуациях. Он почувствовал себя спокойным только когда к монастырю подошли его верные Преображенский и Семеновский полки с развернутыми знаменами. Вскоре стрельцы были усмирены, а их руководитель Ф. Шкловитый – казнен.

Когда стрельцы взбунтовались в третий раз, то их очередной мятеж окончательно допек Петра I.

Поводом для возмущения стало решение передислоцировать стрелецкие части в город Великие Луки для защиты западных границ. Не то, чтобы стрельцы сильно противились этому, но у них уже накопилось раздражение от задержек выплаты жалования, да тут еще из-за нехватки тягловых лошадей им предстояло тянуть в Великие Луки часть пушек на себе.

Сначала они отправили делегацию с петицией в Москву. Но царь Петр в это время постигал премудрости флотостроения за границей, а без него никто не захотел заниматься стрелецкими проблемами. 6 июня 1698 году недовольство стрельцов переросло в бунт, они взяли оружие и отправились строем в Москву.

18 июня их встретили у Новоиерусалимского монастыря верные царю части в составе в составе «потешных» полков и дворянского кавалерийского ополчения под руководством А.С. Шеина и П. Гордона. (2300 человек в составе «потешных» полков и дворянское кавалерийское ополчение). Стрельцы не стремились воевать, поэтому были быстро рассеяны залпами артиллерии и побежали. Кавалерия согнала их в одно место, где они были арестованы и отданы под суд. Шеин и князь-кесарь Ромодановский прямо в поле провели дознание и тут же повесили 57 стрельцов, признанных зачинщиками мятежа.

Известие об очередном стрелецком бунте застало Петра I в Австрии. Он немедленно отправился на родину. Но когда приехал, все уже закончилось. Складывается впечатление, что Петр решил раз и навсегда покончить со стрелецким источником смут. Он распорядился провести новое масштабное следствие, а для этого даже приказал выстроить в Преображенском разбойном приказе 14 новых пыточных камер. 4 тысячи арестованных стрельцов угодили в настоящий конвейер пыток и допросов.

Благодаря их признаниям, полученным под пытками, стрелецкий бунт обрел новые политические мотивы. Якобы стрельцы предполагали свергнуть Петра I и возвести на престол Царевну Софью, после чего предать огню Немецкую слободу и уничтожить всех иностранцев в Москве.

После этого начались массовые казни. 30 сентября 1698 года первая партия осужденных стрельцов в количестве 200 человек была приведена на Лобное место в Москве. Петр I был так возбужден стрелецким бунтом, что взялся лично рубить головы осужденным и приказал своей свите встать к плахам вместо палачей. Хотя головы рубили всей свитой, но процесс занял два часа. Поэтому для ускорения казней впредь было решено использовать не плахи, а бревна и укладывать на них осужденных не по одному, а, сколько достанет длины бревна.

11 октября 1698 года так и поступили. На двух длинных корабельных соснах одновременно укладывали свои головы до 50 человек и умерщвление превратилось в некий технологический процесс.

Стрельцы в линию становились на четвереньки, пристраивая свои шеи на длинном бревне. И сразу четыре палача с топорами обезглавливали их одновременно одного за другим. В три приема были казнены сразу 144 стрельца. У штатных палачей «рука махать устала» и стали выкликать добровольцев из толпы. Добровольцы быстро сыскались, их бесплатно поили водкой и вручали в руки топоры.

На следующий день по той же схеме обезглавили еще 205 стрельцов. Потом, 13 октября - еще 141-го. Чтобы разнообразить конвейер смерти, осенью 1698 года процедуре казни придали больше торжественности. Осужденных стали вывозить к Лобному месту в черных санях, увитых черными лентами, в которых стрельцы сидели по двое с зажженными свечами в руках. После того как были обезглавлены около тысячи стрельцов, казни на некоторое время прекратились.

Но это оказалось лишь антрактом. В январе - феврале 1699 года были казнены еще 215 стрельцов. Только теперь уже ратным людям не рубили головы. Их вешали на стене, окружавшей Новодевичий монастырь в Москве. Эти казни тоже были поставлены на конвейер. На одной виселице вздергивали по десять человек разом. В записках Желябужского сказано, что «по обе стороны сквозь зубцов городовых стен просунуты были изнутри Белого города, а други концы тех бревен выпущены были за город, и на тех концах вешаны стрельцы».

Некоторых стрельцов подвергли колесованию. Им сначала раздроблялись руки и ноги. А потом их тела поднимались на колесо, горизонтально укрепленное на высоком колу. На него клали осужденного, а раздробленные его конечности пропускали между спицами. Если желали прекратить мучения, то осужденному стрельцу отсекали голову и надевали ее на кол. Желябужский описывал эту казнь так:

«У них, за их варварство, ломаны руки и ноги колесами. И те колеса воткнуты были на Красной площади на колье, и те стрельцы положены были на те колеса, и живы были на тех колесах не много не сутки, и на тех колесах стонали и охали».

Об одной драматической ситуации в ходе стрелецкой казни писал свидетель тех событий Корб:

«Перед Кремлем встащили живых на колеса двух братьев, предварительно переломав им руки и ноги... Привязанные к колесам преступники увидали в груде трупов своего третьего брата. Жалостные вопли и пронзительные крики несчастных тот только может себе представить, кто в состоянии понять всю силу их мучений и невыносимой боли. Я видел переломанные голени этих стрельцов, туго привязанные к колесам».

Существует легенда про Петра I, до некоторой степени объясняющая его суровость и крайнюю скупость на помилования. После подавления стрелецкого бунта трое братьев-мятежников были осуждены на смерть, но их мать умолила царя простить самого младшего из них - опору ей на старости лет. Окончив душераздирающее прощание с двумя старшими сыновьями, стрельчиха повела из острога младшенького. Не успев выйти за ворота тюрьмы, он споткнулся, упал, ударился головой о камень и умер. Петр считал, что все трое приговорены к казни справедливо, как злодеи, и в происшествии он увидел перст Божий.

Всего были казнены 1182 стрельца, более 600 человек были отправлены в Сибирь, сестры царя Софья и Марфа за поддержку стрелецкого бунта были заточены в монастырях, где через несколько лет и скончались.

Тела колесованных, поднятые ввысь на колесах и отрубленные головы стрельцов, одетые на колья, оставались на площадях более трех лет. Но даже это жестокое назидание не отвратило стрельцов от нового бунта.

10 августа (30 июля по ст. стилю) 1705 года поднялся стрелецкий бунт в Астрахани. Бывшие там стрельцы не пожелали брить бороды и надевать солдатские, новой формы, кафтаны. Ночью они убили астраханского воеводу Ржевского с детьми и перебили 300 человек чиновников. Однако Петр I жестоко подавил и этот их мятеж, а потом окончательно расформировал стрелецкие части.

Стрелецкие казни выработали наплевательское отношение к человеческой жизни. А это нашло отражение в реформированном Петром I российском законодательстве. Если в судебнике царя Алексея Михайловича смертной казнью были чреваты около шестидесяти составов преступлений, то в законах Петра I таких преступлений стало уже 123.

Артикулы Петра I устанавливали не только наказание в виде смертной казни за то или иное преступление, но и вид этой казни.

Так, за государственные преступления в виде вооруженного восстания или подготовки убийства государя полагалось четвертование. За устное оскорбление царя отрубалась голова. Бунтовщики и возмутители государственного порядка приговаривались к повешению.

Наказания за должностные преступления карались мягче, но для взяточников тоже была предусмотрена смертная казнь.

Сурово преследовались и преступления против личности. За умышленное убийство - отсечение головы, за неосторожное убийство - тюремное заключение, шпицрутены (толстые прутья, которыми били преступника, прогоняя его сквозь строй). Разрешалось подвергнуть смертной казни врача, по халатности, умертвившего больного. За заказное убийство, к примеру, отравление отца, матери, ребенка или офицера, полагалась одна из самых страшных казней - колесование. За похищение людей рубили голову.

Из имущественных преступлений строже всего наказывали за кражи. Смертная казнь через повешение применялась за кражу в четвертый раз, за кражу госимущества, за кражу во время стихийного бедствия, наводнения или пожара. Если ценность краденого превышала двадцать рублей, то разрешалось казнить уже после первой же кражи.

Жестко карались и преступления против нравственности. За изнасилование, мужеложство - смертная казнь или ссылка на галеры.

Правда, Петр I значительно смягчил наказания за преступления против религии.
Надо сказать, что царь Петр все-таки старался использовать преступников для пользы государевой – на строительстве городов и кораблей, на гребных галерах, поэтому старался людей на тот свет, без отработки вины ударным трудом на этом, не отправлять. Однако при этом каторжные гребцы и строители подвергались еще членовредительским наказаниям.

15 января 1724 года Петром I был издан указ «О вырывании ноздрей у каторжных и колодников». «Во всех местах, – говорится в указе, – из которых в каторжную вечную работу присылаются, вынимать следует у каторжных невольников ноздри до кости, дабы, когда случается таким бежать, чтобы везде утаиться было не можно, и для лучшей поимки были знатны». Членовредительные наказания были отменены в России лишь в 1817 году.

Любопытно как царь Петр отозвался о прусских законах, согласно которым смертной казнью каралось даже самое незначительное преступление, например, связь с женщиной. Петр I сказал: «Видимо, у Карла в его государстве более лишнего народа, нежели в Москве. На беспорядки и преступления надлежит, конечно, налагать наказания, однако же и сберегать жизнь подданных, сколько возможно».

В правление Петра I была введена в обиход даже казнь по жребию. Она применялась в тех случаях, когда среди множества людей нельзя было выявить конкретных виновников или когда в преступлении участвовало много людей, но не было смысла казнить всех. Например, за коллективную драку между селами за спорные земли казнили по жребию каждого двадцатого.

Смертью карался переход в другую веру. Жена капитана морской службы Александра Возницына как-то донесла на мужа, что тот, будучи в Польше у жида Бороха Лейбова, принял жидовство (иудаизм) с совершением обрезания. После этого Возницын был жестоко пытан на дыбе и сожжен на костре.

Для сохранения строевого леса, столь необходимо для флота и новых городов образцово-показательно предавали смерти браконьеров. От городской черты строящегося Петербурга в обе стороны - вдоль Финского залива и по берегам Невы до Ладоги - через каждые пять верст были установлены виселицы, на которых казнили пойманных с поличным порубщиков леса. Петр I лично распоряжался о проведении облав на крестьян, ворующих лес, и однажды велел казнить каждого десятого из пойманных.

Легкость, с которой Петр I отправлял людей на казнь, нашла свое отражение в легендах и исторических анекдотах. Например, в памяти народной сохранилась такая история:

«Зимой на Неве ставились рогатки, чтобы после наступления темноты не пропускать никого ни в город, ни из города. Однажды император Петр I решил сам проверить караулы. Подъехал он к одному часовому, прикинулся подгулявшим купцом и попросил пропустить его, предлагая за пропуск деньги. Часовой отказывался пропускать его, хотя Петр дошел уже до 10 рублей, суммы по тем временам очень значительной. Часовой же, видя такое упорство, пригрозил, что будет вынужден застрелить его.

Петр уехал и направился к другому часовому. Тот же пропустил Петра за 2 рубля.
На следующий день был объявлен приказ по полку: продажного часового повесить, а полученные им рубли просверлить и подвесить ему на шею. Добросовестного же часового произвести в капралы и пожаловать его десятью рублями».

Что касается видов казни, то они в правление Петра I остались в основном традиционными: обезглавливание, повешение, колесование, утопление, сожжение.

Правда, он обогатил этот арсенал расстрелом, который при нем стал одной из основных воинских казней. Законодательно расстрел был введен Воинским уставом в 1716 году. Применялся он только к военным и за воинские преступления. Расстреливали перед строем полка. После чтения приговора осужденный заковывался в кандалы, лишался мундира и оружия.

Правда при Петре I фактически перестала применяться казнь для женщин, убивших своих мужей, через окапывание. Возможно на это повлияло мнение иностранцев, ставших свидетелями казни Анфисы Семеновой, осужденной за убийство мужа, торгового человека Андрея Викулова, по прозванию «Тябота».

Свидетелем этой казни оказался также этнограф Е. Карпович, который весьма живописно обрисовал поведение женщины:

«По прочтении этого приговора палачи подтащили молодую женщину к самой яме и опустили ее почти до подмышек, как в мешок. Они взялись за заступы и живо закидали пустое пространство землею, которую потом плотно утоптали ногами. Над утоптанным местом виднелось бледное, искаженное ужасом лицо Анфисы, которая отчаянно мотала головою и двигала плечами, как будто силясь раздвинуть охватившую ее могилу и вырваться оттуда. Заметно было, что она хотела закричать или сказать что-то, но не могла, и губы ее только судорожно шевелились. Длинные и густые ее русые волосы от сильного движения головы разметались во все стороны и прикрыли ей лицо».

Казнь Анфисы Семеновой не укрылась от внимания иностранцев. На следующий день они, прогуливаясь с Петром, высказали ему свое негативное мнение о ней. Русский государь заметил им, что сия казнь справедливая - ведь она мужа убила. Но иностранцы возразили, что русские мужчины бьют своих жен чем ни попадя, вот те порой и отвечают им той же монетой. А, мол, в Англии отношение к женщине совсем другое и подобных преступлений там почти нет. Один англичанин спросил: какой будет гражданин, если он знает, что его мать зарыли в землю, а потом ее труп бесстыдно повесили за ногу? Петр подумал и приказал застрелить Анфису, тем самым избавив ее от мук. А казнь окапыванием после этого почти не практиковалась.

Зато при Петре I практиковался необычный способ сожжения преступников, который скорее можно назвать копчением. В 1701 году этой казни подвергли за распространение возмутительных «тетрадей» (листовок) о Петре I некоего Гришку Талицкого и его подельника по фамилии Савин.

Обоих осужденных в течение восьми часов держали над медленным огнем, окуривая каким-то едким дымом, от которого у них вылезли все волосы на голове и бороде, а тело медленно тлело, как воск. В конце концов, их обезображенные тела были сожжены вместе с эшафотом.

Среди многочисленных западных обычаев Петр I опробовал и некоторые их ритуалы казней. Например, по аналогии с инквизиторскими сожжениями изображений заочно осужденных, он также осуществил несколько казней кукол.

После измены украинского гетмана Мазепы в 1708 году была изготовлена его кукла в человеческий рост, одетая в подлинную одежду гетмана и с лентой ордена св. Андрея Первозванного через плечо. Палачом для куклы заделался Александр Меншиков, который предал ее казни, предназначенной для изменников, - четвертованию. В 1718 году аналогичной казни предали куклу генерала Ностица, бежавшего с русской службы с большой суммой казенных денег.

Можно легко понять желание царя Петра предать лютой казни Мазепу, который обманул его доверие самым коварным образом. Петр I настолько доверял Мазепе, что посчитал клеветой сообщение бежавшего в Россию полковника Василия Кочубея о тайных переговорах Мазепы со шведским королем Карлом XII и польским королем Лещинским, целью которых было отделение Украины от России и подчинение ее власти Швеции и Польши. Русский царь даже выдал «клеветников» - Кочубея и его товарища полковника Искру, украинскому гетману. И тот казнил их 26 июля 1707 года. А в самый трудный для России период войны со Швецией, Мазепа изменил Петру I и перебежал на сторону его врага. Однако Мазепа жестоко просчитался со своими планами. Войну выиграл царь Петр. И пусть он не смог добраться до Мазепы, чтобы казнить его, но тому пришлось с клеймом предателя бегать от мести русского царя до конца своих дней.

А Петр I был памятлив на хорошее и на плохое. По приказу царя Петра спустя 13 лет после смерти было извлечено из могилы тело боярина Милославского, который был сторонником царевны Софьи и подбивал стрельцов на неповиновение в 1682 году. Труп Милославского водрузили на тележку, запряженную шестью свиньями, привезли в Преображенский приказ, где облили кровью казненных преступников, а затем рассекли на части. «И во всех застенках под дыбами оныя скаредныя части его закопаны, и умножаемою воровскою кровию доныне обливаются, по псаломскому слову: мужа кровей и мести гнушается Господь».

Двойной казни физической и религиозной Петр I подверг майора Степана Глебова, с которым якобы имела любовную связь первая супруга государя Евдокия Лопухина. Она была пострижена в монастырь под именем иноки Елены. Но спустя несколько лет Петру I донесли, что Глебов, будучи комиссаром по набору рекрутов, посетил монастырь, где содержалась в заточении опальная царица, и вступил в ней в связь.

Если это так, то расплата за любовь для майора стала просто ужасной. Его четырежды пытали. Сначала пороли кнутом. Потом к открытым ранам после порки прикладывали раскаленные угли. Но Глебов и после этого упорствовал и не сознавался, что спал с бывшей царицей. Тогда Петр I приказал привязать его к доске, утыканной гвоздями. Глебов пролежал без движения на этой доске трое суток, после чего не выдержал и «сломался». Он признался и в том, что спал с Евдокией и в том, что состоял в заговоре с епископом Ростовским Досифеем. Так, что казнили Глебова не за секс с царицей, а заговор против государя.

Однако его не четвертовали как других изменников. А предали эксклюзивному для России способу умерщвления. 15 марта 1718 года в Москве в третьем часу пополудни Степана Глебова живьем посадили на неструганый «персидский» кол. Во время этой жесточайшей экзекуции он не проронил ни слова, а на все призывы к покаянию со стороны священников отвечал, что каяться ему не в чем. По отношению к майору проявили некое садистское милосердие – для защиты от свирепствовавшего тридцатиградусного мороз, его укутали в тёплую меховую шубу и надели шапку. Но это только продлило муки несчастно. Он умирал около 16 часов. Смерть Глебова последовала в половине восьмого утра 16 марта. Говорят, что на рассвете перед смертью Степан успел испросить украдкой у одного иеромонаха причащение святых тайн, после чего скончался.

Голова его была отрублена, а тело было снято с кола и брошено среди тел других казненных.

Спустя три года Петр I вновь вспомнил про Степана Глебова и повелел Святейшему Синоду предать его церковному проклятию. Варлаам, епископ Суздальский и Юрьевский предал Глебова анафеме в специальном указе от 22 ноября 1721 года, в котором называл его «злолютым закона Божия преступником» , «царского величества противником» «лютейшим благочестия преступником и презирателем».

Между тем прелюбодеяние монахини и майора жестоко аукнулось еще многим людям.

Незадолго до казни Глебова увидел свет царский манифест от 6 марта 1718 года, составленный по результатам почти годового расследования. В нем прямо говорилось, что опальная царица и Степан Глебов блудили на протяжении двух лет, чему потворствовали сторонники царевича Алексея. Их тоже приговорили к смертной казни вместе с Глебовым. Петр I обязал присутствовать своего сына Алексея при исполнении приговора его друзьям и единомышленникам.

Боярин Кикин, секретарь Царевича, был приговорен к колесованию и битью кнутом - 4 раза по 100 ударов. Трудно сказать, как он выдержал все это. Современник писал о его казни: «Мучения его были медленны, с промежутками для того, чтобы он чувствовал страдания. На другой день царь проезжал мимо. Кикин еще жив был на колесе; он умолял пощадить его... По приказанию царя его обезглавили и голову воткнули на колесо».

Камердинеру Афанасьеву было назначено отрубание головы, что и было исполнено без лишних проволочек. Епископа Досифея, как одного из руководителей заговора колесовали и выпотрошили, после чего голову его насадили на кол, а внутренности сожгли. Колесовали и подьячего Докукина. Лежа на колесе, он сказал, что откроет своих сообщников. Его сняли и отвезли в Преображенское на допрос, после чего отрубили голову и воткнули на кол, а тело положили на колесо. Поклановскому, после порки кнутом отрезали нос, уши и язык.

Отголоском процесса о прелюбодействе и преступном заговоре против государя стала казнь Абрама Лопухина, брата царицы Евдокии и сторонника царевича Алексея. 8 декабря 1718 года ему отрубили голову и водрузили ее на кол, на котором она устрашала честной народ 5 лет и 4 месяца. В апреле 1724 года вдова Лопухина официально обратилась к Петру I с просьбой выдать ей голову мужа для захоронения. Только после этого ее сняли с кола.

Не избежала наказания за неверность и опальная царица Евдокия. Франц Вильбуа в своих «Рассказах о Российском дворе» писал:

«Она была заключена в четырех стенах Шлиссельбургской крепости, после того как ей пришлось пережить осуждение и гибель в тюрьме ее единственного сына Алексея Петровича, смерть своего брата Абрама Лопухина, которому отрубили голову на большой московской площади, а также смерть своего любовника Глебова, который был посажен на кол на той же площади по обвинению в измене…

…Она пробыла в этой тюрьме с 1719 до мая 1727 года. И единственным ее обществом и единственной помощницей была старая карлица, которую посадили в тюрьму вместе с ней, чтобы она готовила пищу и стирала белье. Это была слишком слабая помощь и часто бесполезная. Иногда она была даже в тягость, так как несколько раз царица была вынуждена, в свою очередь, сама ухаживать за карлицей, когда недуги этого несчастного создания не позволяли ей ничего делать».

Монахине Евдокии, бывшей царице, разрешили вернуться из ссылки в столицу в 1728 году. По этому поводу некий Григорий Чечигин прилюдно заметил что, мол, в Москву едет царица, «которую Глебов блудил». Об этих его высказываниях тут же донесли куда следует. Чечигина арестовали и подвергли пытке, чтобы выведать по чьему наущению он распространяет «поносные речи». Чечигин не стал скрывать и заявил, что о блуде Евдокии и Глебова он узнал из царского манифеста от 6 марта 1718 года, в котором говорилось за что майора будут казнить. Хотя Чечигин и оправдался, но чтобы не болтал лишнего, его наказали кнутом и сослали в Сибирь на вечное поселение.

С Екатериной царь Петр жил гораздо более счастливо, чем с Евдокией. Говорят, что в Екатерине он души не чаял и после смерти намеревался оставить ей престол. 7 мая 1724 года он устроил торжественную и пышную коронацию Екатерине. Однако вскоре Петру I пришлось убедиться, что и его новая супруга не святая. Царицу скомпрометировал ее любимец и правитель ее Вотчинной канцелярии камергер Вильям Монс, брат известной Анны Монс. Пользуясь близостью к императрице, Монс беззастенчиво занимался различными злоупотреблениями для собственного кармана. 14 ноября 1724 года суд признал Монса виновным в следующих преступлениях:

«1) взял у царевны Прасковьи Ивановны село Оршу с деревнями в ведение Вотчинной канцелярии императрицы и оброк брал себе. 2) Для отказу той деревни посылал бывшего прокурора воронежского надворного суда Кутузова и потом его же отправил в вотчины нижегородские императрицы для розыску, не требуя его из Сената. 3) Взял с крестьянина села Тонинского Соленикова 400 рублей за то, что сделал его стремянным конюхом в деревне ее величества, а оный Солеников не крестьянин, а посадский человек».

С ближайшими помощниками Монса поступили сурово, но не жестоко. Его секретаря Столетова высекли кнутом и сослали на 10 лет на каторгу в Рогервик. Его сестру Матрену Балк тоже подвергли порке кнутом, после чего сослали в Тобольск. Но кого в этой истории по настоящему жаль так это царского шута Ивана Балакирева, которого били батогами и сослали в Рогервик на три года. Вина Балакирева в приговоре звучала так: «Понеже ты, отбывая от службы и от инженерного учения, принял на себя шутовство и чрез то Вилимом Монсом добился ко двору его императорского величества, и в ту бытность при дворе во взятках служил Вилиму Монсу и Егору Столетову».

Монс же был приговорен к смертной казни. Которую царь Петр Алексеевич превратил в испытание для своей супруги. Однако Екатерина это испытание выдержала достойно. Она держалась невозмутимо и ничем не выдала своей жалости к любимцу.

О казни Монса было сделано специальное объявление, как о каком-то представлении:

«1724 года ноября в 15 день, по указу Его Величества Императора и Самодержца всероссийского, объявляется во всенародное ведение, что завтра будет во десятом часу перед полуднем на Троицкой площади экзекуция бывшему камергеру Виллиму Монсу, да сестре его Балкше, подьячему Егору Столетову, камер-лакею Ивану Балакиреву за их плутовство такое, что Монс и сестра его и Егор Столетов, будучи при дворе Его Величества, вступали в дела противныя указам Его Величества и укрывали винных плутов от обличения вин их и брали за то великие взятки, и Балакирев в том Монсу и прочим служил. А подлинное описание их вин будет объявлено при экзекуции».

Когда Монса вели на плаху, Екатерина с дочерьми беззаботно разучивала новые танцы. Она не проронила слезинки и когда его лишали жизни. А между тем экзекуция, которой подвергли Вильяма была в духе того времени жестокой.

После казни Петр I посадил царицу в сани и повез на лобное место. Глядя на отрубленную голову любимца, Екатерина спокойно улыбалась. Тогда Петр решил продлить испытание, он приказал поставить в покоях супруги заспиртованную в стеклянном сосуде голову Монса. При этом царь разбил зеркало со словами: «Видишь стекло сие? Презрительное вещество, из коего оно составлено, было очищено огнем и служит ныне украшением дворца моего. Но одним ударом руки моей оно снова превратится в прах, из коего извлечено было». «Разве теперь твой дворец стал лучше?» - нашлась что ответить Екатерина.

Позже голова Монса составила в Кунсткамере компанию заспиртованной голове казненной любовнице царя - Марии Гамильтон. Захоронить их головы решилась только Екатерина II.

Есть версия, что царь Петр собирался казнить и жену Екатерину, по примеру английского короля Генриха VIII, поступившего так со своей супругой Анной Болейн. Но его отговорили под тем предлогом, что после этого ни один порядочный королевский дом не захочет породниться с дочерьми Екатерины и Петра. Царь не стал пороть горячку и спустя 8 дней после казни Монса обручил дочь Анну с герцогом Голштинским.

Из других знаменитых казней Петра I вошли в историю еще несколько:

26 июня 1718 года в Петропавловской крепости приведен в исполнение смертный приговор «за измену государю и отечеству» особого трибунала в отношении 28 летнего царевича Алексея, наследника престола. Петра I приказал слугам убить сына «не больно» и тихо, чтобы «не поругать царскую кровь» публичной экзекуцией. Распоряжение государя выполнили: Алексея удушили ночью подушками. По рассказу Александра Румянцева, участвовавшего в расправе, царевич перед смертью «никого не слушал, а только плакал и хулил царское величество, нарекая детоубийцею».

14 марта 1719 года в Петербурге казнена Мария Гамильтон, камер фрейлина Екатерины I и фаворитка Петра I. В 1709 году она появилась при русском дворе, где ее заметил царь, «распознав в юной красавице дарования, на которые невозможно было не воззреть с любованием». Вскоре, однако, Петр охладел к Марии и бросил её, она же сошлась с императорским денщиком Иваном Орловым, которому для подарков крала у царицы деньги и драгоценные вещи. Однако главным пунктом обвинения было убийство ею своего новорожденного ребенка. Марию судили и приговорили к смерти, не помогли даже ходатайства Екатерины. Казнь была назначена на Троицкой площади. Гамильтон, ожидая от царя помилования, нарядилась в роскошное белое платье из шёлка с черными лентами. Петр приехал на площадь, но бывшую любовницу не помиловал. Он сказал ей: «Без нарушения Божественных и Государственных законов не могу я спасти тебя от смерти. Итак, прими казнь и верь, что Бог простит тебя в грехах твоих, помолись только ему с раскаянием и верою». Царь сам проводил разнаряженную красавицу-детоубицу к плахе и отдал в руки палача. Когда отсеченная голова Гамильтон скатилась на помост, Петр поднял ее, поцеловал в мертвые губы, бросил в грязь, перекрестился и уехал.

Сибирского губернатора Гагарина фактически отправил на плаху государственный фискал Нестеров, распутавший его мудреную систему злоупотреблений. Губернатор был обвинен в целом букете злоупотреблений: в утайке хлеба и раздаче его иноземцам, присвоении казенных денег и товаров на тобольской таможне, передаче за взятки казенных статей дохода на откуп купцам и присвоении алмазов, предназначавшихся царице.

Вообще-то боярин Матвей Гагарин не был прирожденным взяточником, весьма достойно он проявил себя, будучи и комендантом Москвы и на посту судьи Сибирского приказа. Но, видимо став губернатором, почувствовал себя маленьким царьком, которому все дозволено. От того-то почти не скрывал нахлынувшего на него вдруг богатства. Отгрохал себе большой дворец в венецианском стиле в Москве и сорил деньгами всюду, где появлялся. В ходе следствия выяснилось, что брал губернатор не по малу. Например, купец Турчанинов за откуп на винную и табачную торговлю презентовал Гагарину семь коробов золота.

14 марта 1721 года сенаторы постановили, что за свои злоупотребления сибирский губернатор достоин смертной казни. Матвей Гагарин написал царю покаянное письмо с просьбой о помиловании, в котором признавал свою вину: «...И я раб Ваш, приношу вину пред Вашим Величеством, яко пред самим Богом, что правил Сибирскую губернию и делал многие дела просто, непорядочно и не приказным поведением, також многие подносы и подарки в почесть и от дел принимал и раздачи иные чинил, что и не пoд-ежало, и погрешил перед Вашим Вeличecтвoм...»

Петр I милости к взяточнику не проявил и 27 марта 1721 года, спустя два дня после вынесения приговора, Гагарин был повешен перед окнами Юcтиц-коллегии. Потом виселицу перенесли к зданию новой биржи, и полуистлевший труп еще около года устрашал всех жителей Петербурга и служил назиданием прочим казнокрадам.

28 февраля (15.02. по ст. стилю) 1723 года была назначена казнь сенатора и подканцлера Павла Шафирова. Сенатор пострадал за свой несдержанный язык. Однажды он повздорил со своим давним недругом обер-прокурором Сената Скорняковым-Писаревым, во время ссоры, обозвав его «вором», а заодно обвинил Меншикова во взяточничестве и казнокрадстве. За неуважительное отношение к власти Шафиров был приговорен к смертной казни путем отсечения головы. Причины, по которым обличитель коррупционеров был наказан так строго, Петр объяснил позже, в указе от 5 февраля 1724 года: «Понеже, видя другого неправдою богатящегося и ничего за то наказания не имущего, редкий кто не прельстится, а тако по малу все бесстрашие придут, людей в государстве разорят, Божит гнев подвигнут...» Сенатора возвели на эшафот, поставили на колени. Но топор палача вонзился в плаху рядом с шеей государственного сановника. Секретарь тайного кабинета Михайлов провозгласил, что император решил из уважения к заслугам Шафирова заменить казнь заточением в Сибирь. Шафиров поднялся на ноги и сошел с эшафота со слезами на глазах.

А 24 января 1724 года обер-фискала Нестерова казнили на том же месте, где был повешен разоблаченный им губернатор Гагарин. Только смерть обер-фискала была куда ужасней. Сначала были отрублены головы трех фиcкaлoв - подчиненных Нестерова, а затем самому Алексею Нестерову поочередно раздробили конечности и поволокли по помосту к тому месту, где были отрублены головы его помoщникoв. Обep-фискала бросили лицом в их кровь и палач отсек ему гoлoвy. Затем головы всех четырех казненных водрузили на четыре высоких шecтa. Царь наблюдал за действием из окна Рeвизиoн-кoллeгии.

Чтобы обер-фискал жил безбедно и не поддавался корыстолюбивым порокам, Петр I пожаловал Нестерову большое количество крестьян. Но тот доверия не оправдал. Было установлено, что ярославский фискал Савва Попцов брал «немалые откупа», которыми делился со своим начальником - обер-фискалом Нестеровым. За обман царева доверия главный российский жестоко поплатился.

Стрессы с обманами и предательством, жен, сына и ближайшего окружения не могли не сказаться на здоровье императора. Петр I тяжело заболел. Предчувствуя наступление смерти, он 26 января 1725 года освободил от каторги всех преступников, не совершавших государственных преступлений и смертоубийств. А на следующий день простил всех осужденных на смерть или на каторгу по военным артикулам, за исключением разбойников и убийц. На помилование у Петра I сил еще хватило, а на передачу власти уже нет. На исходе второго часа 27 января царь начал было писать завещание, но перо выпало из рук его, из написанного смогли разобрать только слова «отдайте все…». После полуночи Петра Великого не стало.


Бороды были сбриты, первые приветственные чаши за благополучное возвращение царя выпиты, и улыбка стерлась с лица Петра. Теперь ему предстояло заняться куда более мрачным делом: настала пора окончательно рассчитаться со стрельцами.

С тех пор, как низвергли Софью, бывшие привилегированные части старомосковского войска подвергались преднамеренным унижениям. В потешных баталиях Петра в Преображенском стрелецкие полки всегда представляли «неприятеля» и были обречены на поражение. Позднее, в настоящих сражениях под стенами Азова, стрельцы понесли тяжелые потери. Их возмущало, что их к тому же заставляют рыть землю на строительстве укреплений, как будто они холопы. Стрельцам невмоготу было подчиняться командам чужестранных офицеров, и они роптали при виде молодого царя, послушно и охотно идущего на поводу у иноземцев, лопочущих на непонятных наречиях.

Недовольство стрельцов политикой Петра I

К несчастью для стрельцов, два Азовских похода убедительно показали Петру, насколько они уступают в дисциплине и боевых качествах его собственным полкам нового строя, и он объявил о намерении реформировать армию по западному образцу. После взятия Азова вместе с царем в Москву для триумфального вступления в столицу и чествования вернулись новые полки, а стрельцов оставили позади - отстраивать укрепления и стоять гарнизоном в покоренном городе. Ничего подобного прежде не случалось, ведь традиционным местопребыванием стрельцов в мирное время была Москва, где они несли караул в Кремле, где жили их жены и семьи и где служивые с выгодой приторговывали на стороне. Сейчас же некоторые из них были оторваны от дома уже почти два года, и это тоже делалось неспроста. Петр и его правительство хотели, чтобы в столице находилось как можно меньше стрельцов, и лучшим способом держать их подальше считали постоянную службу на дальних рубежах. Так, когда вдруг понадобилось усилить русские части на польской границе, власти распорядились направить туда 2000 стрельцов из полков азовского гарнизона. В Азове их собирались заменить стрельцами, оставшимися в Москве, а гвардейские и другие полки нового строя разместить в столице для охраны правительства. Стрельцы выступили к польской границе, но их недовольство росло. Они были вне себя оттого, что предстояло идти пешком сотни верст из одного глухого сторожевого пункта в другой, а еще сильнее они злились на то, что им не позволили пройти через Москву и повидаться с семьями. По пути некоторые стрельцы дезертировали и объявились в столице, чтобы подать челобитные с жалобой на задержку жалованья и с просьбой оставить их в Москве. Челобитные были отклонены, а стрельцам велели немедленно возвращаться в полки и пригрозили наказанием. Челобитчики присоединились к своим товарищам и рассказали, как их встретили. Они принесли с собой столичные новости и уличные пересуды, большей частью касавшиеся Петра и его длительной отлучки на Запад. Еще и до отъезда царя его тяга к иностранцам и привычка раздавать иноземным офицерам высокие государственные и армейские должности сильно раздражали стрельцов. Новые слухи подлили масла в огонь. К тому же поговаривали, что Петр вконец онемечился, отрекся от православной веры, а может, и умер.

Стрельцы возбужденно обсуждали все это между собой, и их личные обиды вырастали в общее недовольство политикой Петра: отечество и веру губят враги, а царь уже вовсе не царь! Настоящему царю полагалось восседать на троне в Кремле, быть недоступным, являться народу только по великим праздникам, в порфире, усыпанной драгоценными каменьями. А этот верзила целыми ночами орал и пил с плотниками и иностранцами в Немецкой слободе, на торжественных процессиях плелся в хвосте у чужаков, которых понаделал генералами и адмиралами. Нет, не мог он быть настоящим царем! Если он и вправду сын Алексея, в чем многие сомневались, значит, его околдовали, и припадки падучей доказывали, что он - дьявольское отродье. Когда все это перебродило в их сознании, стрельцы поняли, в чем их долг: сбросить этого подмененного, ненастоящего царя и восстановить добрые старые обычаи. Как раз в этот момент из Москвы прибыл новый указ: полкам рассредоточиться по мелким гарнизонам от Москвы до польско-литовской границы, а дезертиров, недавно являвшихся в столицу, арестовать и сослать. Этот указ стал последней каплей. Две тысячи стрельцов постановили идти на Москву. 9 июня, после обеда, в австрийском посольстве в Москве Корб, вновь назначенный секретарь посольства, записал: «Сегодня впервые разнеслась смутная молва о мятеже стрельцов и возбудила всеобщий ужас». На памяти еще был бунт шестнадцатилетней давности, и теперь, боясь повторения бойни, все кто мог спасались из столицы.

В наступившей панике правительство, оставленное царем, собралось, чтобы договориться, как противостоять опасности. Никто не знал, много ли бунтовщиков и далеко ли они от города. Московскими полками командовал боярин Алексей Шеин, а плечом к плечу с ним, как и под Азовом, стоял старый шотландец, генерал Патрик Гордон. Шеин согласился принять на себя ответственность за подавление бунта, но потребовал от членов Боярской думы единодушного письменного одобрения своих действий, заверенного их собственноручными подписями или приложением печатей. Бояре отказались - вероятно, опасаясь, что в случае победы стрельцов эти подписи станут их смертным приговором. Тем не менее, они единодушно постановили преградить стрельцам доступ в Москву, чтобы восстание не разгорелось сильнее. Решили собрать все сохранившие верность войска, какие удастся, и направить навстречу стрельцам, пока они не подошли к городу. Два гвардейских полка, Преображенский и Семеновский, получили приказ за час подготовиться к выступлению. Дабы в зародыше удушить искры бунта, которые могли перекинуться и на эти полки, в указе говорилось, что каждый, кто откажется пойти против изменников, сам будет объявлен изменником. Гордон отправился в полки вдохновлять солдат и внушать им, что нет более славного и благородного дела, чем биться за спасение государя и государства от предателей. Четырехтысячный отряд был поставлен под ружье и выступил из города на запад. Впереди ехали Шеин и Гордон, а главное, с ними был артиллерийский офицер из Австрии, полковник Граге, и двадцать пять полевых пушек.

Бой Преображенского и Семеновского полков против стрельцов

Столкновение произошло в тридцати пяти милях к северо-западу от Москвы, вблизи знаменитого Новоиерусалимского монастыря патриарха Никона. Преимущество в численности, в эффективности командования, в артиллерии - то есть во всем - было на стороне правительственных войск, и даже время им благоприятствовало. Подойди стрельцы часом раньше, они успели бы занять неприступный монастырь и продержаться в осаде, до тех пор, пока у осаждавших не ослабел бы боевой дух, а тогда, возможно, бунтовщикам удалось бы привлечь часть из них на свою сторону. Обнесенная стенами крепость послужила бы стрельцам тактической опорой. Теперь же противники сошлись на открытой холмистой местности.

Неподалеку от монастыря протекала речка. Шеин и Гордон заняли позиции на ее возвышенном восточном берегу, перекрыв дорогу к Москве. Вскоре показались длинные колонны стрельцов с пищалями и бердышами, и головные отряды начали переходить речку вброд. Гордон, желая выяснить, нельзя ли покончить дело миром, спустился с берега поговорить с бунтовщиками. Когда первые из стрельцов ступили на сушу, он, на правах старого солдата, посоветовал им встать на ночлег в удобном месте на противоположном берегу, так как близилась ночь и дойти до Москвы засветло они бы все равно не успели. А завтра утром, отдохнув, решили бы, что делать дальше. Усталые стрельцы заколебались. Они не ожидали, что драться придется еще перед Москвой, и теперь, увидав, что против них подняли правительственные части, послушались Гордона и принялись устраиваться на ночлег. Представитель стрельцов, десятник Зорин, вручил Гордону незаконченную челобитную с жалобой:

Сказано им служить в городах погодно, а в том же году, будучи под Азовом умышлением еретика иноземца Францка Лефорта, чтобы благочестию великое препятие учинить, чин их московских стрельцов подвел он, Францко, под стену безвременно и, поставя в самых нужных к крови местах, побито их множество; его же умышлением, делан подкоп под их шанцы и тем подкопом он их же побил человек с 300 и больше.

Были там и другие жалобы, например, на то, что стрельцы слышали, будто в Москву едут немцы сбрить всем бороды и заставить прилюдно курить табак к поношению православия. Пока Гордон вел переговоры с бунтовщиками, войска Шеина потихоньку окапывались на возвышенном восточном берегу, а Граге размещал на этой высоте свои пушки, дулами нацеленные вниз, через речку, на стрельцов. Когда на другой день рассвело, Гордон, довольный занятой позицией, для укрепления которой не пожеле-ли усилий, опять спустился для переговоров со стрельцами. Те требовали, чтобы их челобитную зачитали правительственным войскам. Гордон отказался, ибо это был по сути дела призыв к оружию против царя Петра и приговор его ближайшим друзьям, в первую очередь, Лефорту. И тогда Гордон заговорил о милосердии Петра. Он убеждал стрельцов мирно вернуться назад, на гарнизонную службу, так как бунт не мог привести ни к чему хорошему. Он обещал, что если они представят свои требования мирно, с подобающими выражениями преданности, то он проследит, чтобы они получили возмещение за свои обиды и помилование за проявленное неповиновение. Но Гордон потерпел неудачу. «Я истощил все свое красноречие, но напрасно», - писал он. Стрельцы сказали только, что не вернутся на свои посты, «пока им не позволят поцелоьать жен, оставшихся в Москве, и не выдадут всех денег, которые задолжали».

Гордон доложил обо всем Шеину, в третий и последний раз вернулся к стрельцам и повторил свое прежнее предложение - выплатить им жалованье и даровать прощение. Но к этому времени стрельцов охватила тревога и нетерпение. Они пригрозили Гордону - своему бывшему командиру, но все-таки иностранцу, - чтобы он убирался подобру-поздорову, а не то получит пулю за все свои старания. Стрельцы кричали, что не признают над собой никаких хозяев и ничьим приказам подчиняться не станут, что в гарнизоны они не вернутся и требуют пропустить их к Москве, а если путь им преградят, то они проложат его клинками. Разъяренный Гордон вернулся к Шеину, и войска изготовились к бою. Стрельцы на западном берегу тоже построились в ряды, встали на колени и помолились перед боем. На обоих берегах речушки русские солдаты осеняли себя крестным знамением, готовясь поднять оружие друг на друга.

Окончательная победа Петра I над стрельцами, начало расследования

Первые выстрелы раздались по команде Шеина. Пушки рявкнули и окутались дымом, но урона никому не причинили. Полковник Граге стрелял холостыми - Шеин надеялся, что эта демонстрация силы напугает стрельцов и заставит покориться. Но холостой залп принес обратный результат. Услышав грохот выстрела, но не увидев потерь в своих рядах, стрельцы расхрабрились и сочли, что перевес на их стороне. Они ударили в барабаны, развернули знамена и двинулись через реку. Тут Шеин с Гордоном приказали Граге применить свои пушки всерьез. Снова прогремел залп, и в ряды стрельцов со свистом полетели снаряды. Снова и снова стреляли все двадцать пять пушек - прямой наводкой в людскую массу. Ядра градом сыпались на стрельцов, отрывая головы, руки, ноги.

Через час все было кончено. Пушки еще палили, когда стрельцы, спасаясь от огня, легли на землю и запросили пощады. Их противники прокричали, чтобы те бросали оружие. Стрельцы поспешно подчинились, но артиллерийский обстрел все не стихал. Гордон рассудил, что если пушки замолчат, стрельцы опять могут осмелеть и пойдут в атаку прежде, чем их удастся толком разоружить. Вконец запуганные и присмиревшие стрельцы позволили себя заковать и связать - угрозы они больше не представляли.

Шеин был беспощаден с закованными в железа мятежниками. Он велел приступить к расследованию мятежа прямо на месте, на поле битвы, где в цепях, под охраной солдат, собрали всех бунтовщиков. Он хотел знать причину, подстрекателей и цели выступления. Все до единого допрошенные им стрельцы признавали собственное участие в мятеже и соглашались, что заслужили смерть. Но так же, без единого исключения, все они отказались сообщить хоть что-нибудь о своих целях или указать на кого-нибудь из товарищей как на вдохновителей или зачинщиков. Поэтому там же, в живописных окрестностях Нового Иерусалима, Шеин велел пытать бунтовщиков. Кнут и огонь сделали свое дело, и наконец одного стрельца заставили говорить. Признав, что и он, и все его сотоварищи достойны смерти, он сознался, что если бы бунт закончился победой, они собирались сначала разгромить и сжечь Немецкую слободу, перерезать всех ее обитателей, а затем вступить в Москву, покончить со всеми, кто окажет сопротивление, схватить главных царевых бояр - одних убить, других сослать. Затем предполагалось объявить народу, что царь, уехавший за границу по злобному наущению иноземцев, умер на Западе, и что до совершеннолетия сына Петра, царевича Алексея, вновь будет призвана на регентство царевна Софья. Служить же Софье советником и опорой станет Василий Голицын, которого вернут из ссылки.

Возможно, это была правда, а быть может, Шеин просто вынудил стрельца сказать под пыткой то, что ему хотелось услышать. Так или иначе, он был удовлетворен, и на основе этого признания приказал палачам приступать к делу. Гордон возражал - не для того, чтобы спасти обреченных людей, а чтобы сохранить их для более тщательного расследования в будущем. Предвидя, что Петр, вернувшись, станет изо всех сил докапываться до самого дна, он отговаривал Шеина. Но Шеин был командиром и утверждал, что немедленная расправа необходима в назидание остальным стрельцам, да и всему народу. Пусть знают, как поступают с предателями. Сто тридцать человек казнили на месте, а остальных, почти 1900 человек, в цепях привели в Москву. Там их передали Ромодановскому, который распределил арестантов по темницам окрестных монастырей и крепостей дожидаться возвращения государя.

Петру, мчавшемуся домой из Вены, по дороге сообщили о легкой победе над стрельцами и заверили его, что ни один не ушел от расплаты. Но хотя восстание задушили быстро, да оно всерьез и не угрожало трону, царь был глубоко обеспокоен. Едва прошла тревога и притупилась горечь унижения оттого, что стоило ему уехать, его собственная армия взбунтовалась, Петр призадумался - в точности, .как и предвидел Гордон, - глубоко ли уходят корни мятежа и кто из высокопоставленных особ может оказаться причастным к нему. Петр сомневался, чтобы стрельцы выступили самостоятельно. Их требования, их обвинения против его друзей, против него самого и его образа жизни казались слишком обдуманными для простых солдат. Но кто их подстрекал? По чьему наущению?

Никто из его бояр и чиновников не мог дать вразумительного ответа. Доносили, что стрельцы под пыткой проявляют стойкость и невозможно добиться от них никаких сведений. Охваченный гневом, полный подозрений Петр приказал солдатам гвардейских полков собрать пленных стрельцов изо всех темниц вокруг Москвы и свезти их в Преображенское. Петр твердо вознамерился выяснить в ходе дознания, или розыска, не взошло ли вновь семя Милославских, как он писал Ромодановскому. И неважно - оказалось бы восстание стрельцов мощным, разветвленным заговором с целью его свержения или нет, царь все равно решил покончить со всеми своими «злокозненными» врагами. С самого его детства стрельцы противостояли и угрожали ему - поубивали его друзей и родственников, поддерживали посягательства узурпаторши Софьи и в дальнейшем продолжали злоумышлять против него. Всего за две недели до отъезда царя в Европу раскрылся заговор стрелецкого полковника Цыклера. Теперь стрельцы снова поносили и его друзей-иностранцев, и его самого, и даже выступили на Москву, чтобы сокрушить правительство. Все это Петру порядком надоело: вечная тревога и угроза, наглые притязания стрельцов на особые привилегии и право воевать, когда и где им захочется, притом что солдаты они были никудышные - словом, ему надоело терпеть этот пережиток средневековья в новом, изменившемся мире. Так или иначе, пора было раз и навсегда от них избавиться.

Виды пыток во времена Петра I

Розыск означал допрос под пыткой. Пытка в петровской России применялась с тремя целями: чтобы заставить человека говорить; в качестве наказания, даже если никакой информации не требовалось; наконец, в качестве прелюдии к смертной казни или ради усугубления мук преступника. В ходу было три главных способа пытки - батогами, кнутом и огнем. Батоги - небольшие прутья или палки примерно в палец толщиной, которыми, как правило, били виновных в небольших проступках. Жертва лежала на полу лицом вниз, с оголенной спиной и вытянутыми руками и ногами. Наказуемого секли по голой спине сразу двое, причем один становился на колени или садился прямо ему на руки и голову, а другой - на ноги. Сидя лицом друг к другу, они по очереди ритмично взмахивали батогами, «били размеренно, как кузнецы по наковальне, пока их палки не разлетались в куски, а тогда брали новые, и так пока им не прикажут остановиться». Если ненароком слишком много батогов назначали ослабленному человеку, это могло привести к смерти, хотя такое случалось нечасто.

Более суровое наказание, кнутом, применялось в России издавна как способ причинить жестокую боль. Кнут представлял собой широкий и жесткий кожаный бич длиною около трех с половиной футов*. Удар кнута рвал кожу на обнаженной спине жертвы, а попадая снова и снова.по тому же месту, мог вырвать мясо до костей. Строгость наказания определялась количеством ударов; обычно назначали от пятнадцати до двадцати пяти - большее число часто приводило к смерти.

* Около 107 см.

Порка кнутом требовала мастерства. Палач, по свидетельству Джона Перри, обрушивал на жертву «столько ударов по голой спине, сколько присуждали судьи, - отступая на шаг, а затем прыгая вперед при каждом ударе, который наносится с такой силой, что всякий раз брызжет кровь и остается рубец толщиной в палец. Эти заплечных дел мастера, как их называют русские, отличаются такой точностью в работе, что редко бьют дважды по одному и тому же месту, но кладут удары по всей длине и ширине спины, один к одному, с большой сноровкой, начиная от плеч и вниз, до пояса штанов наказуемого».

Обычно жертву для порки кнутом привязывали к спине другого человека, частенько - какого-нибудь крепкого парня, которого выбирал палач из числа зрителей. Руки несчастного перекидывали через плечи этого человека, а ноги привязывали к его коленям. Затем один из подручных заплечного мастера хватал жертву за волосы и отдергивал его голову отводя ее от размеренных ударов кнута, которые падали на распластанную, вздымающуюся при каждом ударе спину.

При желании можно было применять кнут еще более мучительным способом. Руки пытаемого скручивали за спиной, к запястьям привязывали длинную веревку, которую перекидывали через ветку дерева или балку над головой. Когда веревку тянули вниз, жертву тащило вверх за руки, ужасающим образом выворачивая их из плечевых суставов. Чтобы уж наверняка вывихнуть руки, к ногам несчастного иногда привязывали тяжелое бревно или другой груз. Страдания жертвы и так были невыносимы, а тут палач еще принимался молотить по вывернутой спине, нанося положенное число ударов, после чего человека опускали на землю и руки вправляли на место. Бывали случаи, что эту пытку повторяли с недельным перерывом до тех пор, пока человек не сознавался.

Пытка огнем применялась часто, иногда сама по себе, иногда в сочетании с другими мучениями. Простейший ее вид сводился к тому, что человеку «связывают руки и ноги, прикрепляют его к шесту, как к вертелу, и поджаривают обнаженную спину над огнем и при этом допрашивают и призывают сознаться». Иногда человека, только что выпоротого кнутом, снимали с дыбы и привязывали к такому шесту, так что спина его перед поджариванием уже была превращена кнутом в кровавое месиво. Или жертву, все еще висящую на дыбе после порки кнутом и истекающую кровью, пытали, прижигая спину каленым железом.

Наказания и Казни в Петровское время

Казни в России в целом напоминали те, что практиковались в других странах. Преступников сжигали, вешали или рубили им головы. Жгли на костре из бревен, уложенных поверх соломы. При отсечении головы от приговоренного требовалось положить голову на плаху и подставить шею под топор или меч. Эту легкую, мгновенную смерть иногда делали более мучительной, отрубая сначала руки и ноги. Подобные казни были делом до того обыкновенным, что, как писал один голландский путешественник, «если в одном конце города кого-то казнят, в другом об этом нередко даже не знают». Фальшивомонетчиков наказывали, расплавляя их же монеты и заливая расплавленный металл им в горло. Насильников кастрировали.

Публичными пытками и казнями нельзя было в XVII веке удивить ни одного европейца, но все-таки в России иностранцев неизменно поражало то стоическое, непреодолимое упорство, с которым большинство русских переносило эти ужасные мучения. Они терпели чудовищную боль, но не выдавали товарищей, а когда их приговаривали к смерти, смиренно и спокойно шли на виселицу или на плаху. Один наблюдатель видел в Астрахани, как в полчаса обезглавили тридцать мятежников. Никто не шумел и не роптал. Приговоренные просто подходили к плахе и клали головы в лужу крови, оставленную их предшественниками. Ни у одного даже не были связаны за спиной руки.

Эта неимоверная стойкость и способность терпеть боль изумляла не только иностранцев, но и самого Петра. Однажды глубоко потрясенный царь подошел к человеку, перенесшему четыре испытания кнутом и огнем, и спросил, как же он мог выдержать такую страшную боль. Тот охотно разговорился и открыл Петру, что существует пыточное общество, членом которого он состоит. Он объяснил, что до первой пытки туда никого не принимают и что продвижение на более высокие ступени в этом обществе зависит от способности выносить все более страшные пытки. Кнут для этих странных людей был мелочью. «Самая жгучая боль, - объяснил он Петру, - когда в ухо засовывают раскаленный уголь; а еще когда на обритую голову потихоньку, по капельке, падает сверху студеная вода».

Не менее удивительно, и даже трогательно, что иногда тех же русских, которые были способны выстоять под огнем и кнутом и умереть, не раскрыв рта, можно было сломить добротой. Это и произошло с человеком, рассказавшим Петру о пыточном обществе. Он не произнес ни слова, хотя его пытали четырежды. Петр, видя, что болью его не проймешь, - подошел и поцеловал его со словами: «Для меня не тайна, что ты знаешь о заговоре против меня. Ты уже довольно наказан. Теперь сознайся по собственной воле, из любви, которой ты мне обязан как своему государю. И я клянусь Господом, сделавшим меня царем, не только совершенно простить тебя, но и в знак особой милости произвести тебя в полковники». Этот неожиданный поворот дела так взволновал и растрогал узника, что он обнял царя и проговорил: «Вот это для меня величайшая пытка. Иначе ты бы не заставил меня заговорить». Он обо всем рассказал Петру, и тот сдержал слово, простил его и сделал полковником*.

* Этот эпизод не вошел в русский перевод сочинения Корба (СПб. ,1906) и вызывает большие сомнения с точки зрения достоверности. - Ред.

XVII век, как и все предыдущие и последующие столетия, был невероятно жестоким. Во всех странах применялись пытки за самые различные провинности и особенно за преступления против коронованных особ и государства. Обычно, поскольку монарх и был олицетворением государства, любое посягательство на его персону, от убийства до самого умеренного недовольства его правлением, расценивалось как государственная измена и соответственно каралось. А вообще, человек мог подвергнуться пытке и казни только за то, что посещал не ту церковь или обчистил чьи-то карманы.

По всей Европе на любого, кто задевал личность или достоинство короля, обрушивалась вся тяжесть закона. В 1613 году во Франции убийцу Генриха IV разорвали на куски четверкой лошадей на площади Отель-де-Виль на глазах у огромной толпы парижан, которые привели детей и захватили с собой корзинки с завтраками. Шестидесятилетнему французу вырвали язык и отправили на галеры за то, что он непочтительно отозвался о Короле-Солнце. Рядовым преступникам во Франции рубили головы, сжигали их заживо или ломали им руки и ноги на колесе. Путешественники по Италии жаловались на выставленные для публичного обозрения виселицы: «Мы видим вдоль дороги столько трупов, что путешествие становится неприятным». В Англии к преступникам применялась «казнь суровая и жестокая»: на грудь жертвы клали доску и ставили на нее гирю за гирей, пока наказуемый не испускал дух. За государственную измену в Англии карали повешением, потрошением и четвертованием. В 1660 году Сэмюэл Пипе записал в дневнике: «Я ходил на Чаринг-Кросс, смотрел, как там вешают, выпускают внутренности и четвертуют генерал-майора Харрисона. При этом он выглядел так бодро, как только возможно в подобном положении. Наконец с ним покончили и показали его голову и сердце народу - раздались громкие ликующие крики».

Однако жестокое воздаяние полагалось не только за политические преступления. В Англии во времена Петра сжигали ведьм, и даже столетие спустя их все еще казнили - вешали. В 1692 году, за шесть лет до стрелецкого бунта, за колдовство повесили двадцать молодых женщин и двух собак в Салеме, штат Массачусетс. Почти весь XVIII век англичан казнили за кражу пяти шиллингов и вешали женщин за хищение носового платка. На королевском флоте за нарушение дисциплины секли кошками -девятихвостками (плетьми), и эти порки, нередко приводившие к смерти, отменили только в 1881 году.

Все это говорится здесь, чтобы представить общую картину. Немногие из нас, людей XX века, станут лицемерно изумляться варварству былых времен. Государства по-прежнему казнят предателей, по-прежнему происходят и пытки, и массовые казни как в военное, так и в мирное время, причем, благодаря современным техническим достижениям, они стали изощреннее и эффективнее. Уже в наше время власти более чем шестидесяти стран, в том числе Германии, России, Франции, Великобритании, США, Японии, Вьетнама, Кореи, Филиппин, Венгрии, Испании, Турции, Греции, Бразилии, Чили, Уругвая, Парагвая, Ирана, Ирака, Уганды и Индонезии пытали людей от имени государства. Немногие века могут похвастаться более дьявольским изобретением, чем Освенцим. Еще недавно в советских психиатрических клиниках политических диссидентов пытали разрушительными медикаментами, созданными чтобы сломить сопротивление и привести к распаду личности. Только современная техника сделала возможным такое зрелище, как казнь через повешение четырнадцати евреев в Багдаде, на площади Свободы, перед полумиллионной толпой... К услугам же тех, кто не мог там присутствовать - крупные планы раскачивающихся тел, часами показываемые по иракскому телевидению.

В петровское время, как и в наше, пытки совершались ради получения информации, а публичные казни - чтобы нагнать страху на потенциальных преступников. Оттого, что ни в чем не повинные люди под пытками возводили на себя напраслину, чтобы избежать мучений, пытки не исчезли с лица земли, так же как казни преступников не заставили исчезнуть преступность. Бесспорно, государство вправе защищаться от нарушителей закона и, по всей вероятности, даже обязано устрашением предотвращать возможные непорядка, но насколько глубоко должно государство или общество погрязнуть в репрессиях и жестокости, прежде чем поймет, что цель давно уже не оправдывает средств? Этот вопрос так же стар, как политическая теория, и здесь мы его, конечно, не разрешим. Но когда мы говорим о Петре, нам следует об этом помнить.

По царскому указанию князь Ромодановский доставил всех захваченных в плен изменников в Преображенское, где приготовил для них четырнадцать пыточных камер. Шесть дней в неделю (по воскресеньям был выходной), неделю за неделей, допрашивали на этом пыточном конвейере всех уцелевших пленников, 1714 человек. Половину сентября и почти весь октябрь стрельцов секли кнутами и жгли огнем. Тем, кто признавал одно обвинение, тут же предъявляли другое и заново допрашивали. Как только один из бунтовщиков выдавал какие-нибудь новые сведения, всех уже допрошенных по этому поводу заново волокли для повторного расследования. Людей, доведенных пытками до полного изнеможения или потери рассудка, передавали докторам, чтобы лечением привести их в готовность к новым истязаниям.

Стрелец Колпаков, один из руководителей заговора, после порки кнутом, с сожженной спиной, лишился дара речи и потерял сознание. Испугавшись, что он умрет раньше времени, Ромодановский поручил его заботам личного лекаря Петра, доктора Карбонари. Как только больной пришел в себя и достаточно окреп, его опять взяли на допрос. Еще один офицер, потерявший способность говорить, также попал на излечение к доктору Карбонари. Доктор по недосмотру забыл острый нож в камере, где занимался этим пациентом. Тот, не желая, чтобы его жизнь, все равно уже конченную, продлили на новые муки, схватил нож и попытался перерезать себе горло. Но он до того ослабел, что не смог нанести достаточно глубокой раны - бессильная рука опустилась, и он впал в беспамятство. Его нашли, подлечили и вернули в пыточную камеру.

Все ближайшие друзья и соратники Петра участвовали в этой бойне - это даже рассматривалось как знак особого царского доверия. Поэтому к пыткам были призваны такие люди, как Ромодановский, Борис Голицын, Шеин, Стрешнев, Петр Прозоровский, Михаил Черкасский, Владимир Долгорукий, Иван Троекуров, Юрий Щербатов и старый наставник Петра, Никита Зотов. Петр рассчитывал, что если заговор успел распространиться и в нем были замешаны бояре, то верные сподвижники выявят измену и ничего от царя не утаят. Сам Петр, отравленный подозрительностью и злобой, тоже участвовал в розыске, а иногда, орудуя своей тяжелой тростью с ручкой из слоновой кости, лично допрашивал тех, кого считал главными зачинщиками. Однако нелегко было сломить стрельцов, и сама их выносливость нередко приводила царя в ярость. Бот что писал об этом Корб:

Подвергали пытке одного соучастника в мятеже. Вопли, которые он испускал в то время, как его привязывали к виселице, подавали надежду, что мучения заставят его сказать правду, но вышло совсем иначе: сначала веревка начала раздирать ему тело так, что члены его с ужасным треском разрывались в своих суставах, после дали ему тридцать ударов кнутом, но он все молчал, как будто от жестокой боли замирало и чувствие, естественное человеку. Всем казалось, что этот страдалец, изнемогши от излишних истязаний, утратил способность испускать стоны и слова, и потому отвязали его от виселицы и сейчас же спросили: «Знает ли он кто там был?». И точно к удивлению присутствующих он назвал по имени всех соумышленников. Но когда дошло вновь до допроса об измене, он опять совершенно онемел и хотя, по приказанию царя, жгли его у огня целую четверть часа, но он все-таки не прервал молчания. Преступное упорство изменника так раздражало царя, что он изо всей силы ударил его палкой, которую держал в руках, чтобы яростно чрез то прекратить его упорное молчание и добыть у него голоса и слов. Вырвавшиеся при этом с бешенством у царя слова: «Признайся, скотина, признайся!» - ясно показали всем, как он был страшно раздражен.

Попытки Петра I скрыть расправу над стрельцами

Хотя допросы предполагалось вести тайно, вся Москва знала, что творится нечто ужасное. Тем не менее Петру очень хотелось скрыть расправу над стрельцами, особенно от иностранцев. Он понимал, какое впечатление произведет эта волна террора на европейские дворы, где он только что побывал, и пытался спрятать свои пыточные камеры от глаз и ушей европейцев. Однако ходившие в городе слухи порождали у всех острейшее любопытство. Группа иностранных дипломатов отправилась верхом в Преображенское в расчете что-нибудь разузнать. Проехав мимо трех домов, из которых доносились ужасные стоны и вой, они остановились и спешились возле четвертого дома, откуда слышались еще более жуткие вопли. Войдя, дипломаты увидели царя, Льва Нарышкина и Ром ода но веко но и страшно перепугались. Они попятились, а Нарышкин спросил, кто они такие и зачем приехали, а потом гневно велел ехать к дому Ромодановского, где с ними разберутся. Дипломаты, поспешно садясь на лошадей, отказались подчиниться и заявили Нарышкину, что если ему угодно поговорить с ними, он может прибыть для этого в посольство. Появились русские солдаты, и один гвардейский офицер попробовал стащить с седла кого-то из иностранцев. Тут непрошенные гости отчаянно пришпорили лошадей и ускакали, счастливо миновав солдат, уже бежавших им наперерез.

Наконец слухи о пытках достигли такого накала, что патриарх вызвался ехать к царю и просить пощады для несчастных. Он вошел с иконой Пресвятой Богородицы в руках, напомнил Петру о том, что человек слаб и к оступившимся надо проявлять милосердие. Петр, недовольный вмешательством духовных властей в мирские дела, ответил ему в сильном волнении: «Зачем пришел ты сюда с иконою? По какому долгу твоего звания ты здесь явился? Убирайся отсюда живее, отнеси икону туда, где должно ее хранить с подобающей ей честью! Знай, что я чту Бога и почитаю Пресвятую Богородицу, может быть, более, чем ты. Но мой верховный сан и долг перед Господом повелевают мне охранять народ и карать в глазах всех злодеяния, клонящиеся к его погибели». Петр сказал еще, что в этом деле справедливость и суровость идут рука об руку, так как зараза глубоко поразила общество, и истребить ее можно лишь огнем и железом: Москва будет спасена не набожностью, а жестокостью*. Волна царского гнева захлестнула всех без исключения. Священников, уличенных в том, что они молились за мятежников, приговаривали к казни. Жена какого-то мелкого подьячего, проходя мимо виселиц, стоявших перед Кремлем, проговорила, увидев повешенных: «Кто знает, виноваты ли вы, или нет?». Ее услышали и донесли, что она сочувствует осужденным изменникам.

* Патриарх поступал так согласно древнейшей православной традиции просить-печаловаться за казнимых. Отказать ему в такой просьбе считалось в древности невозможным. То, что Петр отчитал патриарха как мальчишку, а тот в ответ промолчал, говорит о происшедшем к тому времени коренном изменении соотношения сил в пользу светской власти, о превосходстве государственной морали над общечеловеческой, христианской..

И женщину и ее мужа арестовали и допросили. Им удалось доказать, что произнесенные слова лишь выражали жалость ко всем страждущим, и тем избежать смерти, но из Москвы их все же выслали.

Жалкие, вырванные под пытками признания корчащихся от боли, кричащих и стонущих, едва ли отвечающих за свои слова людей, позволили Петру узнать ненамного больше, чем уже установил Шеин: стрельцы собирались захватить столицу, сжечь Немецкую слободу, перебить бояр и призвать Софью на царство. При ее отказе они намечали обратиться к восьмилетнему царевичу Алексею, а последняя надежда возлагалась на бывшего любовника Софьи, князя Василия Голицына, «ибо он всегда был к нам милостив». Петр удостоверился, что ни один из бояр или значительных представителей власти и дворянства причастен к делу стрельцов не был, однако главные вопросы остались без ответа: существовал ли заговор против его жизни и власти? А главное, знала ли Софья о готовящемся восстании и поощряла ли его?

Петр всегда с подозрением относился к сестре и не мог поверить, что она не плетет против него непрестанных интриг. Чтобы проверить эти подозрения, допросили некоторое число женщин, в том числе стрелецких жен и всю Софьину женскую прислугу. Двух сенных девушек отвели в пыточные камеры, раздели по пояс. Одной уже успели нанести несколько ударов кнутом, когда вошел Петр. Он заметил, что она беременна, и посему освободил ее от дальнейших пыток. Впрочем, это не помешало приговорить обеих женщин к смерти. Один стрелец, Васька Алексеев, под пыткой объявил, что в стрелецкий лагерь были, якобы от Софьи, присланы два письма и читаны вслух солдатам. Эти письма будто бы содержали призывы к стрельцам поскорее выступить на Москву, захватить Кремль и призвать царевну на трон. По одному сообщению, письма тайком вынесли из Софьиных комнат в караваях, которые Софья послала старухам-нищенкам. Были и другие письма, не столь возмутительные, от Марфы, Софьиной сестры, к царевне, с сообщением что стрельцы идут на Москву. Петр сам поехал в Новодевичий монастырь допрашивать Софью. О пытках речи быть не могло; рассказывали, что он не знал, как быть: то ли вместе с сестрой разрыдаться над судьбой, сделавшей их врагами, то ли пригрозить ей смертью, напомнив об участи Марии Стюарт, которую Елизавета I отправила на эшафот. Софья отрицала, что когда-либо писала к стрельцам. На его предположение, что, может, она намекала им на возможность привести ее к власти, царевна просто ответила, что для этого им не требовалось ее писем - они и так, поди, не забыли, что она семь лет правила страной. В общем, Петр ничего от Софьи не узнал. Он сохранил сестре жизнь, но решил содержать ее в более строгой изоляции. Ее заставили постричься и принять монашеский обет под именем монахини Сусанны. Царь велел ей постоянно жить в Новодевичьем монастыре, где ее караулила сотня солдат, и ни с кем не встречаться. Так прожила она еще шесть лет и в 1704 году умерла сорока семи лет от роду. Ее сестры Марфа и Екатерина Милославские (как и Софья - сводные сестры Петра) были признаны невиновными, но Марфу тоже сослали в монастырь до конца ее дней.

Казни стельцов

Первые казни приговоренных стрельцов состоялись в Преображенском 10 октября. За казармами круто уходило вверх голое поле, и там, на вершине холма, поставили виселицы. Между местом казни и толпой зрителей, которые расталкивали друг друга и вытягивали шеи, чтобы лучше видеть, выстроился гвардейский полк. Стрельцов, многие из которых уже не могли идти сами, доставили на телегах, тянувшихся длинной вереницей. Приговоренные сидели на телегах по двое, спина к спине, и у каждого в руках горела свеча. Почти все они ехали в молчании, но их жены и дети, бежавшие рядом, оглашали окрестности плачем и жалобными причитаниями. Когда телеги перебрались через ручеек, отделявший виселицы от толпы, рыдания и крики перешли в громкий, всеобщий вопль.

Все телеги прибыли к месту казни, и Петр, в зеленом польском камзоле, подаренном Августом, появился с боярами возле экипажей, из которых за происходящим наблюдали послы империи Габсбургов, Польши и Дании. Когда читали приговор, Петр кричал толпе, призывая всех слушать внимательнее. Затем виновные в колодах, чтоб не сбежали, пошли к виселицам. Каждый старался взобраться на помост самостоятельно, но кое-кому пришлось помогать. Наверху они крестились на все четыре стороны и надевали на головы мешки. Некоторые сами сунули головы в петлю и бросились вниз с помоста в надежде сломать себе шею и найти быструю смерть. И вообще, стрельцы встречали смерть очень спокойно, один за другим, без особенной печали на лицах. Штатные палачи не могли справиться с такой огромной работой, поэтому Петр велел нескольким офицерам помочь им. Тем вечером, по сообщению Корба, Петр поехал ужинать к генералу Гордону. Он сидел в мрачном молчании и только раз упомянул упрямую враждебность казненных.

Это жуткое зрелище стало первым в череде множества подобных сцен той осени и зимы. Каждые несколько дней казнили по несколько десятков человек. Двести стрельцов повесили на городских стенах, на балках, просунутых в бойницы, по двое на каждой. У всех городских ворот висели на виселицах по шесть тел в назидание въезжающим, напоминая, к чему ведет измена. 11 октября на Красной площади повесили 144 человека - на бревнах, вставленных между зубцами кремлевской стены. Сто девять других обезглавили топорами и мечами в Преображенском над заранее вырытой общей могилой. Трех братьев из числа самых злостных бунтовщиков казнили на Красной площади - двоих изломали на колесе и оставили на медленную смерть, а третьему у них на глазах отрубили голову. Оба переживших его брата горько сетовали на несправедливость - их брату досталась завидно легкая и быстрая смерть. Некоторым выпали особенные унижения. Для полковых священников, подстрекавших стрельцов, соорудили особую виселицу в форме креста перед храмом Василия Блаженного. Вешал их придворный шут, наряженный попом. Чтобы самым недвусмысленным образом продемонстрировать связь между стрельцами и Софьей, 196 мятежников повесили на больших виселицах возле Новодевичьего монастыря, где томилась царевна. А троих, предполагаемых зачинщиков, вздернули прямо за окном Софьиной кельи, причем в руку одного из них вложили бумагу с челобитной стрельцов о призвании Софьи на царство. До самого конца зимы они раскачивались перед ней так близко, что можно было из окна до них дотронуться.

Казнили не всех солдат четырех восставших полков. Пяти сотням стрельцов, не достигшим двадцати лет, Петр смягчил приговор, заменив казнь клеймением правой щеки и ссылкой. Другим отрубали носы и уши и оставляли жить с этими страшными отметинами. На протяжении всего царствования Петра безносые, безухие, клейменные, живые свидетельства царского гнева и одновременно - царской милости, бродили по окраинам его владений. Корб доносил в своих сообщениях, что ослепленный жаждой отмщения Петр заставил некоторых своих любимцев работать палачами. Так, 27 октября в Преобра-енское вызвали бояр, входивших в совет, который выносил приговоры стрельцам, и приказали самим осуществить казнь. К каждому боярину подвели по стрельцу, выдали топор, и велели рубить голову. У некоторых, когда они брали топоры, тряслись руки, поэтому примеривались они плохо и рубили недостаточно сильно. Один боярин ударил слишком низко и попал бедняге посередине спины, едва не разрубив его пополам. Несчастный извивался и кричал, исходя кровью, а боярин никак не мог справиться со своим делом.

Но двое сумели отличиться в этой кровавой работе. Князь Ромодановский, уже прославившийся своей беспощадностью в пыточных камерах, самолично обезглавил, согласно сообщению Корба, четверых стрельцов. Неумолимая свирепость Ромодановского, «жестокостью превосходившего всех остальных», коренилась, вероятно, в гибели его отца от рук стрельцов в 1682 году. Молодой фаворит царя, Александр Меншиков, стремившийся угодить Петру, хвастался потом, что отрубил двадцать голов. Отказались только иностранцы из приближенных Петра, говоря, что в их странах не принято, чтобы люди их ранга выступали в роли палача. Петр, по словам Корба, наблюдал за всей процедурой из седла, и досадливо морщился при виде бледного, дрожащего боярина, который страшился взять в руки топор. Кроме того, Корб утверждает, что Петр сам казнил несколько стрельцов: в день казни в Преображенском секретарь австрийского посла стоял рядом с одним немецким майором, служившим в петровской армии. Майор оставил Корба на месте, а сам протолкался сквозь толпу и, вернувшись, рассказал, что видел, как царь собственноручно обезглавил пятерых стрельцов. Позднее той же осенью Корб записал: «Говорят всюду, что сегодня его Царское величество вновь казнил нескольких государственных преступников». Большинство историков на Западе и в России как дореволюционные, так и советские не признают истинности этих основанных на слухах свидетельств. Но читатель, уже увидевший в характере Петра чрезмерную жестокость и неистовость, без труда представит себе, как царь орудует топором палача. Охваченный гневом, Петр и в самом деле впадал в неистовство, а бунтовщики его разъярили, снова с оружием в руках ополчившись на его трон. Безнравственным для него было предательство, а не кара за него. Те же, кто не желает верить, что Петр сделался палачом, могут утешиться тем, что ни Корб, ни его австрийские сослуживцы не видели описанных эпизодов собственными глазами, так что их показания не имели бы силы в современном суде.

Но если в этом вопросе и могут быть сомнения, то их не остается, когда речь идет об ответственности Петра за массовые истязания и казни или о присутствии его в пыточных камерах, где с людей сдирали кожу и жгли их огнем. Нам это кажется чудовищным зверством

Петру представлялось необходимостью. Он был возмущен и разгневан и хотел сам услышать правду. По словам Корба, «царь до того не доверяет боярам... что опасается допустить их хотя малейшее участие в производстве малейшего следствия. Поэтому сам он составляет вопросы, сам допрашивает преступников». К тому же Петр всегда без колебаний участвовал в тех предприятиях, которыми командовал, - и на поле боя, и на палубе корабля, и в пыточном застенке. Он распорядился расследовать действия стрельцов и разделаться с ними, и не в его характере было спокойно дожидаться, пока кто-то доложит ему, что приказ исполнен.

Влияние пыток на общественное мнение о Петре I

И все-таки Петр не был садистом. Он вовсе не наслаждался зрелищем человеческих страданий - не травил же он, к примеру, людей медведями просто для потехи, как делал Иван Грозный. Он пытал ради практических нужд государства, с целью получения необходимой информации и казнил в наказание за предательство. Для него это были естественные, общепринятые, даже нравственные поступки. И немногие из его русских и европейских современников в XVII веке взялись бы оспаривать подобные взгляды. В тот момент русской истории большее значение имела не моральная сторона петровских действий, а их результат. Сокрушение стрельцов внушило русским людям веру в жесткую, неумолимую волю Петра и продемонстрировало его железную решимость не допускать ни малейшего сопротивления своей власти. С тех пор народ понял, что остается только покориться царю, несмотря на его западные костюмы и склонности. Ведь под западной одеждой билось сердце подлинного московского властителя. Это тоже входило в намерения Петра. Он уничтожил стрельцов, не только чтобы рассчитаться с ними или разоблачить один конкретный заговор, но и для устрашения подданных - чтобы заставить их подчиняться. Урок, каленым железом выжженный на телах стрельцов, заставляет нас сегодня в ужасе отшатываться, но он же стал неколебимым фундаментом петровской власти. Он позволил царю провести реформы и -на благо ли, на беду - до основания потрясти устои русского общества.

Новости из России ужаснули Европу, откуда Петр так недавно вернулся и где надеялся создать новое представление о своей стране. Даже общепринятое мнение о том, что монарх не-может прощать измены, было сметено потоком сообщений о размахе пыток и казней в Преображенском. Этим как будто подтверждалось, что правы были те, кто считал Московию безнадежно варварской страной, а ее правителя - жестоким восточным деспотом. В Англии епископ Вернет припомнил свою оценку Петра: «Доколе он будет бичом этой страны и ее соседей? Одному Богу известно».

Петр отдавал себе отчет в том, как Запад воспримет его деяния, о чем свидетельствуют его попытки скрыть если не казни, то хотя бы истязания от находившихся в Москве иностранных дипломатов. Впоследствии царя взбесила публикация в Вене дневника Корба (он вышел на латыни, но для царя его перевели на русский язык). Возник серьезный дипломатический кризис, и императору Леопольду I пришлось согласиться на уничтожение всех нераспроданных экземпляров. Даже за теми книгами, что успели разойтись, охотились царские агенты, пытаясь их перекупить.

Пока четыре взбунтовавшихся стрелецких полка подвергались наказанию, остальные стрельцы, в том числе шесть полков, недавно посланных из Москвы служить в азовском гарнизоне, стали проявлять опасное беспокойство и угрожали соединиться с донскими казаками и выступить на Москву. «В Москве - бояре, в Азове - немцы, в воде - черти, а в земле черви» - так они выражали недовольство окружающим миром. Затем, когда стало известно о полном разгроме их товарищей, стрельцы раздумали выходить из подчинения и остались на своих постах.

Но несмотря на успех крутых мер, Петр чувствовал, что больше вообще не может выносить существования стрельцов. После кровавой расправы ненависть оставшихся в живых должна была лишь усилиться, и в стране опять мог вспыхнуть бунт. Из 2000 восставших стрельцов казнено было около 1200. Их вдов с детьми изгнали из Москвы, и жителям страны запретили помогать им; разрешалось только брать их в дворовые в отдаленных поместьях. Следующей весной Петр расформировал оставшиеся шестнадцать стрелецких полков. Их московские дома и земельные наделы конфисковали, а самих стрельцов выслали в Сибирь и другие отдаленные места, чтобы они стали простыми крестьянами. Им навсегда запретили брать в руки оружие и наказали местным воеводам ни под каким видом не привлекать их к военной службе. Позднее, когда Северная война со Швецией потребовала непрестанных пополнений живой силы, Петр пересмотрел это решение и собрал под строжайшим надзором несколько полков из бывших стрельцов. Но в 1708 году, после последнего бунта стрельцов, стоявших в Астрахани, эти войска были окончательно запрещены.

Итак, наконец-то Петр разделался с буйными, притязавшими на власть старомосковскими солдатами-лавочниками, которые были кошмаром его детства и юности. Теперь стрельцов смели, а с ними - единственное серьезное вооруженное противостояние его политике и главное препятствие на пути реформы армии. Им на смену пришло его собственное создание - организованные на современный лад, дееспособные гвардейские полки, прошедшие западное обучение, воспитанные в верности начинаниям Петра. Но, по иронии судьбы, офицеры русской гвардии, набиравшиеся почти исключительно из семейств дворян-землевладельцев, в недалеком будущем станут играть ту политическую роль, на которую тщетно претендовали стрельцы. Если венценосец, подобно Петру, обладал могучей волей, они были смиренны и послушны. Но когда на престоле оказывалась женщина (а так было четырежды за сто лет после смерти Петра), или ребенок (как случалось дважды), или во времена междуцарствий - в отсутствие монарха, когда преемственность власти была под сомнением, - тут-то гвардейцы и начинали «помогать» выбрать правителя. Если бы стрельцы дожили до этих времен, они могли бы позволить себе криво усмехнуться над таким поворотом событий. Впрочем, навряд ли, ведь если бы дух Петра наблюдал за ними, они бы на всякий случай придержали языки.



СПЕЦПРОЕКТЫ

24 января исполняется 170 лет со дня рождения художника Василия Сурикова. «Стол» вспоминает основоположника российской исторической живописи и настоящего путешественника во времени, детство и юность которого прошли в XVII веке

Бабий вой и плач стоял над Красной площадью, когда со стороны Преображенской солдатской слободы показались повозки с узниками.

Наконец повозки с осуждёнными достигли Лобного холма, где к измученным стрельцам, закованным в цепи и колодки, бросились жёны и дети, чудом пробравшиеся через оцепление. Тут уж началась настоящая свалка с причитаниями взахлёб, вырыванием волос и валянием по земле.

– Прекратить немедленно! – брезгливо поморщился генерал Бутурлин, командовавший экзекуцией.

И тут же к телегам подскочили дюжие солдаты-преображенцы. Отпихивая сапогами рыдающих баб и детей, они деловито стащили с телеги первого стрельца в колодках: пора, братец, пришёл и твой час. Поскольку сам осуждённый на казнь в этих колодках не мог ступить и шага, солдаты подхватили его под руки и быстро потащили к виселицам, построенным в ряд у Кремлевской стены.

– Обними за меня детушек, – стрелец Василий Торгошин быстро зашептал на ухо своей жене. – Сыночков Степушку и Коленьку, дочку Марфушку, да низко кланяйся батюшке с матушкой. А сугубо кланяйся батюшке Иоанну. Передай ему, что сотник Василий сын Иванов просил прощения, что не остановил антихриста, не защитил от поругания веру православную…

Василий вдруг осёкся, увидев того, про кого в Москве ходило столько страшных слухов, – антихриста-самозванца. Царь с бритым на немецкий манер лицом и нелепыми усишками восседал на пятнистой кобыле буквально в десяти шагах от него и в каком-то странном оцепенении рассматривал закованного в кандалы сотника.

«Эх, была бы под рукой верная пищаль да пуля свинцовая, – подумалось вдруг сотнику, – иначе бы дело решилось…»

Но он только устремил на государя Петра ответный взгляд, полный ярости и ненависти: запомни, царь, этот взгляд. Запомни до самого твоего последнего вздоха: не мы, так наши потомки тебе отомстят! Не тебе, так твоему семени…

Картина Василия Сурикова «Утро стрелецкой казни», впервые представленная публике 1 марта 1881 года на открытии IX выставки Товарищества передвижных художественных выставок в Санкт-Петербурге, произвела эффект разорвавшейся бомбы.

Александра Боткина, дочь Павла Третьякова, вспоминала:

– Никто не начинал так. Он не раскачивался, не примеривался и как гром грянул этим произведением…

Василий Иванович Суриков. Утро стрелецкой казни. 1881 год

Как гром грянул – это даже мягко сказано

В тот же день – 1 марта 1881 года – на набережной Екатерининского канала в Петербурге взрывом бомбы был убит государь император Александр II, переживший к тому времени уже несколько покушений на свою жизнь. Арест террористов из организации «Народная воля» стал настоящим шоком для общества: убийцами государя оказались вовсе не злокозненные масоны и не агенты иностранных держав, не евреи-иноверцы или сектанты, – нет, на жизнь царя подняли руку СВОИ – дворянские дети, «золотая молодёжь», ни в чём не знавшая нужды.

И каждый раз после очередного теракта в великосветских салонах вспыхивали споры: да как же такое возможно?!

Непосредственный убийца государя императора – студент Игнатий Гриневицкий – был родовым дворянином из Минской губернии, другой же участник цареубийства – Николай Рысаков, бросивший первую бомбу в царский экипаж, – был отпрыском управляющего государственным лесопильным заводом в Новгородской губернии. Представителями дворянского сословия были и остальные террористы, а уж Софья Перовская – так и вовсе графиня, дочь губернатора Петербурга и члена совета Министерства внутренних дел. Единственное исключение – сам лидер «Народной воли» Андрей Желябов, выходец из семьи зажиточных крепостных крестьян, занимавшихся торговлей.

И это был вовсе не единичный случай

До этого – ещё в 1866 году – прогремело дело мелкопоместного дворянина Дмитрия Каракозова, стрелявшего в царя у Летнего сада (интересная деталь: государя спас бедный крестьянин Осип Комисаров, оттолкнувший руку убийцы).

На всю Россию прогремело дело дворянки и террористки Веры Засулич, которая весной 1878 года выстрелила из револьвера в петербургского градоначальника Фёдора Фёдоровича Трепова, за что была оправдана судом присяжных.

За выстрелом Засулич последовал ряд других публичных покушений – например, убийство шефа жандармов генерал-адъютанта Николая Мезенцова, которое совершил дворянин Кравчинский, или же убийство харьковского губернатора генерал-майора князя Дмитрия Кропоткина, между прочим, двоюродного брата революционера-анархиста Петра Кропоткина, одобрившего убийство брата.

И каждый раз после очередного теракта в великосветских салонах вспыхивали споры: да как же такое возможно?!

Почему врагами государственного порядка становились те, от кого этого меньше всего можно было бы ожидать, – представители привилегированного класса?

Чего им не хватало?

И вдруг никому не известный художник не просто ударил по этому болевому нерву российской жизни, но и со всей безжалостностью показал то, о чём и говорить было боязно: что нет и никогда не было этого показного единения народа вокруг монархии. Что разлад в российском государстве возник вовсе не вчера, что это всего лишь эпизоды тлеющей веками гражданской войны между властью и народом – последствия неутихающего религиозного раскола, которые не излечены и доныне.

Неудивительно, что через несколько дней о картине сибирского бунтаря и пророка Сурикова, будто бы призвавшего свергнуть всех Романовых, уже шепталась вся столица.

Репин в восторге писал Третьякову: «Картина Сурикова делает впечатление неотразимое, глубокое на всех. Все в один голос высказали готовность дать ей самое лучшее место; у всех написано на лицах, что она – наша гордость на этой выставке… Могучая картина! Ну, да вам ещё напишут об ней… Решено Сурикову предложить сразу члена нашего товарищества».

Вскоре слухи дошли и до придворных, и, поговаривали, в начале апреля сам Александр III, между прочим, страстный поклонник живописи и председатель Общества взаимного вспоможения и благотворительности русских художников в Париже, инкогнито посетил особняк князя Юсупова на Невском проспекте, где были выставлены полотна передвижников.

На Красной площади было повешено 144 человека

Государь долго стоял у картины Сурикова, задумчиво покусывая ус.

– Прикажете снять, Ваше Величество? – робко переспросил кто-то из сановников.

– Нет, зачем же… Картина продается?

– Уже продана-с, Ваше Величество-с. Купцу Третьякову для нужд собственной галереи в Москве.

– Ладно, пусть висит.

И государь, медленно повернувшись, пошёл к выходу.

Разумеется, в реальности всё происходило иначе, чем это изобразил Суриков.

В тот день государь Пётр Великий казнил вовсе не семерых стрельцов, как это написано на картине, но 230 осуждённых.

На другой день казни продолжились. И на Красной площади было повешено 144 человека.

«А иные повешены были по всему Земляному городу у всех ворот по обе стороны, – писал русский дипломат Иван Желябужский. – Также и у Белого города за городом у всех ворот по обе стороны: сквозь зубцы городовых стен проткнуты были бревна и концы тех бревен… выпущены были за город и на тех концах вешены стрельцы. А иные вешены на Девичьем поле перед монастырем и в руки воткнуты им челобитныя».

Челобитные, видимо, были адресованы к царевне Софье, заключённой в то время в Новодевичьем монастыре, царь Пётр умышленно заставлял Софью смотреть на мучительную гибель её сторонников.

Всего же, как сообщают летописцы, в те дни в Москве было казнено свыше 2 тысяч человек.

Но вот сам сотник Василий Торгошин в той мясорубке уцелел. Его, как и многих других стрельцов, просто избили кнутом до полусмерти и отправили в ссылку – в далёкую Сибирь.

Красноярск

Под Красноярском, у берега реки Енисея, он основал станицу Торгошино, и его сыновья и внуки, ставшие сибирскими казаками, занялись ямщицким промыслом, занимаясь перевозкой чая с китайской границы от Иркутска до Томска.

В этой станице и родилась Прасковья Фёдоровна Торгошина – будущая мать художника, который обожал жить в этом медвежьем углу.

– Семья была богатая, – много лет спустя рассказывал Суриков. – Старый дом помню. Двор мощёный был. У нас тёсаными брёвнами дворы мостят. Там самый воздух казался старинным. И иконы старые, и костюмы. И сестры мои двоюродные – девушки совсем такие, как в былинах поётся про двенадцать сестер. В девушках была красота особенная: древняя, русская…

Красноярск

Интересно, что для портрета сотника Василия Торгошина Сурикову позировал его родной дядя – Степан Фёдорович Торгошин.

Отец же художника – Иван Васильевич Суриков – был сыном атамана Енисейского казачьего полка.

Максимилиан Волошин, которому для издательства Кнебеля заказали монографию о Сурикове, писал: «Предки его пришли в Сибирь вместе с Ермаком. Род его идёт, очевидно, с Дона, где в Верхне-Ягирской и Кундрючинской станицах ещё сохранились казаки Суриковы. Оттуда они пошли завоевывать Сибирь и упоминаются как основатели Красноярска в 1622 году.

– После того как они Ермака потопили в Иртыше, – рассказывал он, – пошли они вверх по Енисею, основали Енисейск, а потом Красноярские Остроги – так у нас места, укреплённые частоколом, назывались.

«Горы у нас целиком из драгоценных камней – порфир, яшма. Енисей чистый, холодный, быстрый»

Развертывая документы и книги, он с гордостью читал вслух историю Красноярского бунта, когда казаки спустили по Енисею неугодного им царского воеводу Дурново, и при упоминании каждого казацкого имени перебивал себя, восклицая:

– Это ведь все сродственники мои… Это мы-то – воровские люди… И с Многогрешными я учился – это потомки Гетмана!

А потом он начинал рассказывать:

– В Сибири народ другой, чем в России: вольный, смелый. И край-то какой у нас. Сибирь западная – плоская, а за Енисеем у нас уже горы начинаются: к югу тайга, а к северу холмы, глинистые – розово-красные. И Красноярск – отсюда имя; про нас говорят: «Краснояры сердцем яры». Горы у нас целиком из драгоценных камней – порфир, яшма. Енисей чистый, холодный, быстрый. Бросишь в воду полено, а его бог весть уже куда унесло. Мальчиками мы, купаясь, чего только не делали. Я под плоты нырял: нырнёшь, а тебя водой внизу несёт. Помню, раз вынырнул раньше времени: под балками меня волочило. Балки скользкие, несло быстро, только небо в щели мелькало – синее. Однако вынесло…

Красноярск

Вырос Василий Суриков в селе Сухой Бузим в 60 верстах от Красноярска, куда его отца – чиновника средней руки из губернской канцелярии – перевели служить в акцизное управление уезда. Василий был средним сыном. Ещё в семье была старшая сестра Катя и младший брат Саша.

– В Бузимове мне вольно было жить, – вспоминал Суриков. – Страна была неведомая. Ведь в Красноярске никто до железной дороги не знал, что там за горами. Торгошино было под горой. А что за горой – никто не знал. Было там ещё за двадцать вёрст Свищово. В Свищове у меня родственники были. А за Свищовым пятьсот вёрст лесу до самой китайской границы. И медведей полно. До пятидесятых годов девятнадцатого столетия всё было полно: реки – рыбой, леса – дичью, земля – золотом. Какие рыбы были! Осетры да стерляди в сажень. Помню – их привезут, так в дверях прямо, как солдаты, стоят. Или я маленьким был, что они такими громадными казались… А Бузимово было к северу. Из Красноярска целый день лошадьми ехать. Окошки там ещё слюдяные, песни, что в городе не услышишь. И масленичные гулянья, и христославцы. У меня с тех пор прямо культ предков остался. Брат до сих пор поминовение обо всех умерших подаёт. В прощёное воскресенье мы приходили у матери прощенье на коленах просить. На рождестве христославцы приходили. Иконы льняным маслом натирали, а ризы серебряные мелом.

«Ещё, помню, совсем маленьким был, на стульях сафьяновых рисовал – пачкал»

О начале же своего увлечения живописью Василий Суриков рассказывал так:

– Рисовать я с самого детства начал. Ещё, помню, совсем маленьким был, на стульях сафьяновых рисовал – пачкал. Из дядей моих один рисовал – Хозяинов (Хозяинов Иван Михайлович – местный иконописец). Главное, я красоту любил. Во всём красоту. В лица с детства ещё вглядывался, как глаза расставлены, как черты лица составляются. Мне шесть лет, помню, было – я Петра Великого с чёрной гравюры рисовал. А краски от себя: мундир синькой, а отвороты брусникой…

И. Е. Репин. Портрет художника В. И. Сурикова

В 1858 году родители отдали сына в первый класс Красноярского уездного училища, где на юный талант обратил своё внимание учитель рисования Николай Васильевич Гребнев.

– Гребнев брал меня с собою и акварельными красками заставлял сверху холма город рисовать. О Брюллове мне рассказывал. Об Айвазовском, как тот воду пишет, – что совсем как живая; как формы облаков знает…

После уездного училища Суриков поступил в четвёртый класс гимназии, но из-за стеснённого положения семьи – тогда в Бузимове умер отец – из гимназии пришлось уйти. Василий поступил на службу в губернское правление писцом. Работа была совсем неинтересная – целый день приходилось переписывать какие-то бумаги, отчёты, докладные записки. На Пасху подрабатывал – разрисовывал пасхальные яйца по три рубля за сотню.

Через несколько лет он упросил мать отпустить его в Санкт-Петербург учиться в Академию художеств, о которой он столько слышал от Гребнева. Свою протекцию при поступлении пообещал и губернатор Павел Николаевич Замятнин, а городской голова Красноярска Пётр Иванович Кузнецов пообещал ему помощь в дороге.

Однако вступительные экзамены Суриков провалил – не сдал рисунок «по гипсу»

– Кузнецов рыбу в Петербург посылал – в подарок министрам. Я с обозом и поехал. Огромных рыб везли: я на верху воза на большом осетре сидел. В тулупчике мне холодно было. Коченел весь. Вечером, как приедешь, пока ещё отогреешься; водки мне дадут. Потом в пути я себе доху купил.

Дорога до Петербурга заняла почти два месяца – сначала на лошадях с обозом до самого Нижнего Новгорода, затем уже по железной дороге до самой столицы.

Однако вступительные экзамены Суриков провалил – не сдал рисунок «по гипсу» – то есть когда художники пишут с натуры какую-то часть гипсовой фигуры. Но в Красноярске никаких «гипсов» не было, и Суриков никогда их не рисовал. В итоге педагоги только развели руками:

– Да за такие рисунки вам, юноша, даже мимо академии надо запретить ходить.

Но Суриков и не думал сдаваться. Он поступил учиться в Петербургскую рисовальную школу, существовавшую на средства Общества поощрения художеств. За несколько месяцев он набил руку на «гипсе» и с успехом выдержал экзамен на поступление.

Закончил академию Суриков через пять лет – причём как один из самых одарённых студентов.

За рисунок «Милосердный самаритянин» Суриков получил малую золотую медаль – позже он подарил эту картину Кузнецову. Осенью 1875 года Суриков участвовал в конкурсе на Большую золотую медаль, с которой была связана двухлетняя заграничная поездка за счёт академии. Для конкурсной картины была предложена тема из четырёх фигур: «Апостол Павел, объясняющий догматы христианства перед Иродом-Агриппой, сестрой его Береникой и римским проконсулом Фестом».

Василий Суриков. Апостол Павел объясняет догматы веры

Но в итоге золотой медали не присудили никому по причине, весьма далёкой от искусства: касса академии была пуста. Конференц-секретарь Исеев, правая рука вице-президента академии великого князя Владимира Александровича Романова, совершил крупную растрату. Впрочем, ходили слухи, что все деньги присвоил себе сам великий князь, хотя под суд отдали, разумеется, только одного Исеева.

Несправедливость, проявленная к Сурикову, была столь очевидной, что Совет академии направил ходатайство на имя царя о предоставлении Сурикову средств на командировку. Но тут уже сам Суриков решил проявить свой характер сибиряка и с гордостью отказался от подачки. Вместо поездки, просил Суриков, лучше бы его наняли делать росписи храма Христа Спасителя в Москве.

Василий Суриков. Первый собор. Фреска

Сурикову доверили сделать фрески четырёх Вселенских соборов, и над этим заказом Суриков работал более двух лет.

В Москве Василий Суриков встретил и свою любовь. Однажды, привлечённый звуками органа, художник зашёл в католическую церковь и встретил там девушку редкой красоты и с редким именем – Елизавета Шарэ.

Елизавета Августовна родилась в интернациональной семье. Её отец Огюст Шаре принадлежал к старинному французскому роду, известному ещё со времён Великой Французской революции, мать – мелкопоместная дворянка Мария Свистунова. Чтобы жениться на своей возлюбленной, Огюст Шаре принял православие и переехал в Петербург, где открыл писчебумажный магазин.

Василий Суриков. Портрет жены

Бизнес был не особенно доходным, но приданного Елизаветы Августовны вполне хватало, чтобы молодая семья Суриковых с двумя дочками поселилась в приличной квартире на Зубовском бульваре, где Василий Суриков мог свободно заниматься творчеством, не обременяя себя заботами о заработках и коммерческих заказах.

И первым делом Суриков решил написать «Утро стрелецкой казни» – историческое полотно о мучительном развороте России в конце XVII века, который так напоминал о европейских реформах века XIX.

– Я решил «Стрельцов» писать, когда ещё в Петербург из Сибири ехал, – рассказывал Суриков Максимилиану Волошину. – Тогда ещё красоту Москвы увидал. Памятники, площади – они мне дали ту обстановку, в которой я мог поместить свои сибирские впечатления. Я на памятники, как на живых людей смотрел, – расспрашивал их: «Вы видели, вы слышали, – вы свидетели».

Именно поэтому картина «Утро стрелецкой казни» так архитектурна. Полотно словно делится на две части: слева людское месиво из стрельцов и простого народа, над которыми возвышается куст башенок диковинного кристалла Собора Покрова Пресвятой Богородицы, что на Рву (более известного, как храм Василия Блаженного) – само воплощение хаотичной и мятущейся народной стихии.

Справа же – прямые стены Кремля, ряды зубцов, под ними – ряды виселиц, а дальше – ряды замерших в карауле солдат-преображенцев в европейских мундирах, само воплощение европеизированной государственной машины, идущее на смену старым боярским порядкам и народной вольнице.

В. И. Суриков. Утро стрелецкой казни. Фрагмент

Собственно, стрельцы и были живым символом «бунташного» XVII века, начавшегося со Смутного времени, прошедшего через церковный Раскол и завершившегося явлением Российской империи. И во всех этих событиях заметную роль играли элитные стрелецкие полки – своего рода преторианская гвардия московских царей, участвовавшая во всех придворных интригах. Сам Петр боялся этих «гвардейцев» до нервной дрожи.

Все началось весной 1682 года, когда неожиданно умер 21-летний царь Федор III – старший из трёх сыновей царя Алексея Михайловича. Накануне умер и его официальный наследник – сын Илья, не проживший на белом свете и двух недель.

Стрельцы

Сразу после царских похорон между боярскими партиями разгорелась ожесточенная борьба за власть. Партий, собственно, были две: клан Милославских – это родственники первой жены царя Алексея Михайловича Марии Милославской, матери царя Фёдора, царевны Софьи и юного царевича Ивана. Вторая партия – Нарышкины, родственники второй царской жены Натальи Нарышкиной, матери юного царевича Петра. И поначалу сторонники Нарышкиных одержали верх, что вполне объяснимо, ведь после трагической смерти в 1669 году царицы Марии влияние клана Милославских при дворе было сведено к нулю. С подачи Нарышкиных боярская дума провозгласила царем 10-летнего Петра, а его мать Наталья Кирилловна была назначена регентом при малолетнем государе.

Однако воцарение Нарышкиных никак не устраивало царицу Софью, которая сама имела виды на престол – хотя бы и как регент при 16-летнем брате Иване, считавшимся при дворе душевнобольным, поскольку царевич больше интересовался духовной жизнью, чем интригами и борьбой за власть. В итоге царевна Софья, подкупив командиров стрелецких полков, повела их на Кремль, где стрельцы учинили настоящий погром. Несколько бояр из клана Нарышкиных были прямо в церкви изрублены на куски (в числе погибших были Долгоруков, Матвеев, Ромодановский, Языков, то есть родственники и отцы будущих сподвижников Петра Великого). Мучительной казни был предан и родной дядя Петра – Иван Кириллович Нарышкин, брат Натальи. Его убили на глазах напуганного до смерти Петра, которого бояре заставили наблюдать за казнями родственников.

«Правление царевны Софьи Алексеевны началось со всякою прилежностью и правосудием всем и ко удовольствию народному»

После бунта Милославские провозгласили на царствие обоих братьев – и Ивана, и Петра, а регентом несовершеннолетнего Петра – царевну Софью, ставшую фактически полновластной правительницей. Для сводных братьев был даже изготовлен двойной трон, который до сих пор можно увидеть в музее Московского кремля. В его спинке – отверстие, через которое, как считается, Софья нашёптывала младшим братьям то, что им следовало говорить боярам. Причём, как писал князь Куракин, эти советы были весьма дельными: «Правление царевны Софьи Алексеевны началось со всякою прилежностью и правосудием всем и ко удовольствию народному, так что никогда такого мудрого правления в Российском государстве не было».

Правда, удержать власть Милославские не смогли, ведь в 1689 году – в день 17-летия Петра – официально заканчивалось и регентство Софьи. Фаворит царевны – начальник стрелецкого приказа Фёдор Шакловитый – даже предлагал убить Петра и всех его родственников, но о готовящемся перевороте донесли Петру, и тот вовремя сумел сбежать из Москвы под охрану стен Троице-Сергиевой лавры. В итоге стоявшие за юным царём Нарышкины смогли перекупить стрелецкие полки. Боярин Шакловитый был убит, а царевна Софья – заключена в Новодевичий монастырь. Братья же, Иван и Пётр, остались полноправными соправителями.

В 1696 году Иван V умирает, а молодой Пётр решает уехать в Европу в составе Великого посольства, причём уехать инкогнито, под именем урядника Преображенского полка Петра Михайлова. Однако перед самым отъездом в Москве чуть было вновь не вспыхнул стрелецкий бунт. Во время бала у Лефорта царю стало известно, что группа стрельцов готовит покушение на него. Во главе заговора стояли Иван Циклер, член клана Милославских, и боярин Алексей Соковнин, брат известной раскольницы Морозовой. Во время бунта 1689 года они перешли на сторону Петра, сыграв заметную роль в пленении царевны Софьи, но потом Циклер и Соковнин решили, что размеры царской благодарности никак не соответствуют их заслугам. И тогда они решили всё «переиграть», то есть царя Петра убить, а на престол вернуть Софью Алексеевну, которая уж точно не пожалеет для своих верных слуг денег и хлебных должностей.

Разумеется, сама царевна только приветствовала подобный поворот событий.

Заговорщики были схвачены и казнены. А вот стрелецкие полки царь отправил подальше от Москвы – для охраны южных границ и к польско-литовской окраине, где, конечно, привыкшим к безбедной московской жизни «преторианцам» пришлось довольно туго.

Для арестованных стрельцов были построены бараки и пыточные камеры, в которых ежедневно курились жаровни с углями для пыток

Уже в Вене государь узнал, что стрельцы вновь взбунтовались – они дезертировали с границы и вернулись в Москву, где стали распускать слухи, что настоящего царя-де убили за границей, а вместо русского царя немцы подсунули самозванца-антихриста, чтобы иноверцы из Немецкой слободы смогли бы захватить в России власть и продать её еретикам. А посему стрельцы решили вернуть на царствие Софью.

Восстание продолжалось несколько дней. Вскоре отряд царских войск под командованием генерала Патрика Гордона, в составе которого были Преображенский и Семёновский полки, окружили мятежных стрельцов под стенами Новоиерусалимского Воскресенского монастыря на реке Истре, что всего в сорока верстах от Москвы. Стрельцы были окружены и расстреляны из пушек, выживших же взяли в плен и заточили в монастырских подвалах. В ходе короткого следствия были повешены 56 «заводчиков» бунта, ещё две сотни – биты кнутом и сосланы.

Знамена стрелецких полков

Но спешно вернувшийся в Москву царь Пётр потребовал начать новое следствие. В стрелецком бунте он увидел шанс разом покончить и с ненавистными Милославскими, и со старыми боярскими порядками, и с прежней армией, ленивой и развращённой, которая была более опасна правителям самой России, нежели иноземным захватчикам. Старый мир, так мешавший Петру, он решил сломать одним мощным ударом, а затем всё построить заново: новое государство, новое дворянское сословие, новую армию европейского образца.

И Пётр энергично взялся за дело. Для арестованных стрельцов в Преображенском были построены бараки и пыточные камеры, в которых ежедневно курились жаровни с углями для пыток стрельцов. Вздёрнутых на дыбе несчастных били кнутами, жгли головешками, прижигали ноги, пытали раскалёнными щипцами. Было создано десять следственных комиссий, которые возглавили преданные Петру люди – бояре, доказавшие свою преданность государю, лично пытая и убивая стрелецких полковников.

В октябре начались и публичные казни. Причём казнили не только на Красной площади, но и во всех районах Москвы, где также были сооружены коллективные виселицы, помосты и просто колоды для казней.

Сотни голов, насаженных на железные колья, вделанные в бойницы кремлевских стен, выставлялись напоказ ещё в течение многих лет – в назидание потомкам

Австрийский дипломат Иоганн Корб, ставший свидетелем этих многодневных казней, писал: «А пущие из них воры и заводчики, – у них… ломаны руки и ноги колесами, и те колеса взоткнуты были на Красной площади на колье… живые положены были на тех колесах,… стонали и охали… Перед Кремлем встащили живых на колеса двух братьев, предварительно переломав им руки и ноги… Привязанные к колесам преступники увидали в груде трупов своего третьего брата. Жалостные вопли и пронзительные крики несчастных тот только может себе представить, кто в состоянии понять всю силу их мучений и невыносимой боли».

Особая виселица в форме креста была сооружена и для полковых священников – их казнили придворные шуты, облачённые по такому случаю в рясы.

Трупы казнённых оставались на местах казней в течение пяти месяцев. Сотни голов, насаженных на железные колья, вделанные в бойницы кремлевских стен, выставлялись напоказ ещё в течение многих лет – в назидание потомкам.

Жёны и дети казненных стрельцов были лишены имущества в стрелецких слободах и высланы в Сибирь, в самые пустые и бесплодные места, откуда им было запрещено выезжать. Соседям же этих людей было под страхом смерти запрещено не только давать убежище беглым стрельцам и членам их семей, но даже снабжать их пищей или водой.

Планомерное истребление стрелецкого войска шло до самого начала Северной войны со Швецией. Разгром под Нарвой, измены иностранных офицеров, легко переходивших на сторону шведов, потеря многих русских и украинских городов – всё это заставило Петра одуматься. Стрелецкие полки были восстановлены, и стрельцы сохранились в русской армии до самого конца XVIII века.

«Мы на палачей, как на героев, смотрели. По именам их знали: какой Мишка, какой Сашка. Рубахи у них красные, порты широкие»

Возможно, именно такое желание «европеизации» любой ценой, ломающей через колено все устои и традиции патриархального русского общества, Суриков увидел и в государе Александре II.

Ну и, конечно, важную роль в картине сыграли и детские впечатления самого Сурикова, не раз бывшего свидетелем казней в Красноярске.

«Казни и телесные наказания на площадях публично происходили, – рассказывал Суриков Максимилиану Волошину. – Эшафот недалеко от училища был. Там на кобыле наказывали плетьми. Палачей дети любили. Мы на палачей, как на героев, смотрели. По именам их знали: какой Мишка, какой Сашка. Рубахи у них красные, порты широкие. Они перед толпой по эшафоту похаживали, плечи расправляли. Геройство было в размахе… Вот теперь скажут – воспитание! А ведь это укрепляло. И преступники так относились: сделал – значит, расплачиваться надо. И сила какая бывала у людей: сто плетей выдерживали, не крикнув. И ужаса никакого не было. Скорее восторг. Нервы всё выдерживали.

Помню, одного драли; он точно мученик стоял: не крикнул ни разу. А мы все – мальчишки – на заборе сидели. Сперва тело красное стало, а потом синее: одна венозная кровь текла. Спирт им нюхать дают. А один татарин храбрился, а после второй плети начал кричать. Народ смеялся очень. Женщину одну, помню, драли – она мужа своего, извозчика, убила. Она думала, что её в юбках драть будут. На себя много навертела. Так с неё палачи как юбки сорвали – они по воздуху, как голуби, полетели. А она точно кошка кричала – весь народ хохотал…

«Я когда “Стрельцов” писал – ужаснейшие сны видел: каждую ночь во сне казни видел»

Смертную казнь я два раза видел. Раз трёх мужиков за поджог казнили. Один высокий парень был, вроде Шаляпина, другой старик. Их на телегах в белых рубахах привезли. Женщины лезут – плачут, – родственницы их. Я близко стоял. Дали залп. На рубахах красные пятна появились. Два упали. А парень стоит. Потом и он упал. А потом, вдруг вижу, подымается. Ещё дали залп. И опять подымается. Такой ужас, я вам скажу. Потом один офицер подошёл, приставил револьвер, убил его…»

«Я когда “Стрельцов” писал – ужаснейшие сны видел: каждую ночь во сне казни видел. Кровью кругом пахнет. Боялся я ночей. Проснёшься и обрадуешься. Посмотришь на картину. Слава богу, никакого этого ужаса в ней нет. Всё была у меня мысль, чтобы зрителя не потревожить. Чтобы спокойствие во всем было. Всё боялся, не пробужу ли в зрителе неприятного чувства… У меня в картине крови не изображено, и казнь ещё не начиналась. А я ведь это всё – и кровь, и казни – в себе переживал. “Утро стрелецких казней”: хорошо их кто-то назвал. Торжественность последних минут мне хотелось передать, а совсем не казнь…»

Может быть, именно поэтому Суриков сломал все каноны исторической живописи того времени, поставив своё творение вне жанровых шаблонов.

Музей-усадьба Суриковых

Конец XIX века был настоящим расцветом исторической живописи в Европе – все европейские народы в то время увлечённо постигали и конструировали своё прошлое. Но сюжет каждой исторической картины всегда складывался вокруг какого-то исторического героя – полководца, генерала, политического деятеля, который был проводником и одновременно творцом истории.

Но у Сурикова такого героя нет: и стрельцы, и даже сам застывший Пётр Великий теряются где-то на втором плане картины, в месиве телег и людской толпы.

Грязь – как символ тёмной и хаотичной народной стихии – и стала главным действующим лицом картины Сурикова

На первом же плане картины – грязь.

Жирная и непролазная московская грязь, в которой измазались и жертвы, и их палачи, и правые, и виноватые.

– Это и самое важное во всей картине! – восклицал Суриков. – Раньше-то Москва немощёная была – грязь была чёрная. Кое-где прилипнет, а рядом серебром блестит чистое железо…

Грязь – как символ тёмной и хаотичной народной стихии – и стала главным действующим лицом картины Сурикова, главным двигателем всех исторических событий и процессов. Стихия втащила юного Петра на трон, стихия же опрокинула всех именитых бояр ему по ноги, стихия будет властвовать и над всеми следующими поколениями русских властителей…

…Государь Александр III задумчиво вздохнул и повернулся к выходу.

Грязь запрещать бесполезно, надо просто следить за чистотой и поддерживать порядок.

P.s. Через год, в 1882 году, император Александр III и императрица Мария Фёдоровна теперь уже официально посетили X выставку Товарищества передвижных художественных выставок. «Для передвижников, которым… несладко жилось, это было целое событие, – писал известный искусствовед Прахов. – Многие члены Товарищества стали получать регулярные заказы царской семьи, и их картины также вошли в коллекцию Аничкова дворца, а позже стали достоянием Русского музея». Тогда же Товарищество передвижников приняло негласное правило не продавать никаких картин до тех пор, пока государь император не сделает свои покупки.

Выбор редакции